Татьяна Гончарова - Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991

Училась она хорошо. Она много получила от школы, особенно по литературе. Все, что она там читала и учила, она помнила наизусть много лет. От нее я впервые узнала об Илье Муромце, впервые услышала стихи, которые потом учила в школе, впервые услышала сказки, которые я еще не умела читать. Она учила меня и молитвам, и славянскому языку. Учила рукоделию, вязать кружева и чулки. Мама всегда пела, и я от нее знала много песен, запоминала мотивы и тоже пела.

Но дед не дал ей учиться больше трех лет. С четвертого класса обучение было платным (три года она училась бесплатно), и отец забрал ее из школы. Ее определили в белошвейную мастерскую, где шили солдатское белье. Там она научилась шить и, конечно, что-то зарабатывала.

Не знаю точно, в каком году дед был призван на военную службу. Знаю только, что он служил в кавалерийских частях, был конюхом, служил в Маньчжурии. Там с ним случилось несчастье – лошадь ударила его копытом между ног. Он попал в госпиталь, долго болел. Врач спросил его, есть ли у него дети. Дед ответил, что есть одна дочь. Тогда врач сказал ему, что детей у него больше не будет. В детстве я удивлялась, почему у мамы нет ни сестер, ни братьев. Я привыкла видеть семьи, где обычно четыре-пять или больше детей, а у мамы не было ни сестер, ни братьев. Позднее, когда я была уже взрослой, я спросила у мамы, и она мне рассказала, что случилось с дедом. У отца тоже был только один брат. Но там дети рождались каждый год и умирали, видимо, от голода. Бабушка была очень богомольная, соблюдала все посты, а в доме вообще был постоянный пост, поскольку дед жил все зимы в Москве. Из детей выжили только старший сын Митрофан и младший Иван.

Дед, Сергей Степанович, в 1905 году был на Востоке в армии, и, когда в Москве уже была революция, он вернулся в Москву. В Москве уже были баррикады, стреляли. Вечером жители города запирались дома и не выходили на улицу. (Это все рассказывала мне мама.)

Мама со своей мамой переехали из Петрограда в Москву и жили в районе трех вокзалов, на Ново-Рязанской улице. Дед приехал на Ярославский вокзал ночью, но домой попасть не мог, Каланчевская площадь обстреливалась. А ему надо было всего-навсего пересечь эту площадь, чтобы попасть на Ново-Рязанскую улицу. Он полз через площадь всю ночь и только к утру добрался до своей семьи. А ему еще не открывали дверь, не узнали по голосу! Обыватели не очень разбирались, кто в кого стрелял, и на всякий случай сидели дома взаперти.

После того как мама потеряла первого ребенка, они с отцом остались в Москве. Мама работала на табачной фабрике, набивала гильзы, работала там до моего рождения. Хозяева, имеющие большую квартиру, обычно делили большую комнату на углы, вешали занавески, и за каждой занавеской ютилась семья или одиночка. Так жили малоимущие. Сложностей не было. Хочешь – живи, хочешь – уезжай в другую квартиру, или в деревню, или в другой город. Были бы средства, угол, комнату или квартиру всегда можно было найти.

Отец не любил сидеть на одном месте, и обычно летом они с мамой и со мной уезжали в Погост. Там, конечно, было раздолье. Река, лес, большое красивое село с широкими улицами, красивая базарная площадь с двумя церквями и школой.

Мама рассказывала мне, что, когда мне было уже полтора года, она еще кормила меня грудью. Летом в Погосте я уже самостоятельно бегала по улице, а когда мне хотелось пососать мамину грудь, я бежала домой и кричала: «Мама, си-си!»

Брат Алексей родился, когда мне было два года четыре месяца. Около года он тяжело заболел, у него было воспаление глазных оболочек (сейчас я о такой болезни не знаю). Врачи говорили, что он не выживет, а если останется жить, то будет неполноценным человеком. Очень ярко помню такой момент: было начало августа 1914 года, немцы объявили нам войну. Отец уже был призван в армию. Он прощался с нами. Помню, светлая небольшая комната, у стены кровать с ситцевым пологом. На кровати лежал братишка без сознания. От родителей я слышала, что он очень плох, и отец прощался с ним навсегда… Я стояла между мамой и отцом и больше ничего не помню. Потом, спустя какое-то время, мама сказала, что отец ранен и лежит в госпитале в Москве. Она взяла меня, и мы поехали в госпиталь. Госпиталь мне запомнился навсегда. Очень высокое, просторное помещение, и, кажется, раненые лежали в два этажа, все в белом (белье, конечно). Под потолком летали голуби. Отец был ранен легко, в пятку. Это когда после победоносного наступления до Кенигсберга, где наши расположились и удивлялись немецкому быту – чистота и аккуратность. Удивляться пришлось недолго, немцы опомнились и погнали русских обратно. Ни еды, ни питья. Жажду утоляли из ямок от лошадиных копыт. Бежали быстро, не оглядываясь, потому и ранения в пятки.