Игорь Евсин - По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых

– Знаешь, батюшка, какое тут дело? – сказала она. – Вениамин мне сейчас сказал, что помещик его в солдаты отдает.

– В солдаты?! За что в солдаты? – заговорил, очнувшись, отец Алексей.

– Известно за что… За блуд. Он сейчас за помощью к тебе приходил. Ну чтоб ты за него похлопотал перед помещиком. А свой порок хотел скрыть. Только Феофилакт обличил его, непутевого. Да и то верно, разве можно блуднику диаконскую косичку носить да в благословенном доме, в храме Божием, служить?

– Вот оно как… Да что ж Феофилакт не возвращается так долго? – забеспокоился отец Алексий.

– Он и не вернется, – ответила Аграфена, выглянув в окно. – Наш юродивый уже вон где – на краю села. Пошел странник в путь-дорогу…

Сев на лавку, матушка вздохнула тем вздохом сердобольной русской бабы, который может протянуться через бескрайнюю степь и взволновать широкую реку:

– Ий-ии-йэх-ма… Битый, загаженный людской молвою, а все ж Божий человек батюшка Феофилакт. Вот ведь… Живет наш юрод в нищете и поругании, и не важно ему, как жить. Лишь бы ко Христу поближе. Блаженно живет…

От изумления отец Алексий до того приподнял правую бровь, что она оказалась у него чуть ли не за ухом. «Эвон как заговорила…» – подумал он и рассеянно спросил.

– Как так? А где ж он ночует? Где зимует?

– Принимают его крестьяне. Потому как почитают. Частенько в михайловском Покровском монастыре останавливается.

– Юродивый священник в женском монастыре?

– А что тут такого? Там знают, что отец Феофилакт – Божий человек. Прозорливец. Вот, например, однажды монахиня Аркадия пригласила его чай пить. А он сахару всегда помногу ест. Сладкоежка… Матушка Аркадия искусилась. На чай-то пригласила, а когда он пришел, подумала: «Он сейчас, наверно, весь мой сахар поест-похрумкает». Тогда отец Феофилакт взял пустую тарелочку, молча встал из-за стола, вышел на улицу, а вскоре вернулся. В тарелочке были маленькие комочки снега, слепленные наподобие кусочков сахара. С этими снежными комочками он стал пить чай. И все молча, молча… Матушка Аркадия не знала, куда со стыда деваться. Зато как усердно каялась потом! С тех пор эта монахиня стала очень внимательно к помыслам относиться.

А еще я слышала, что отец Феофилакт монахиням во всем пример подает. Постоянно молится. Что бы ни делал, так все с псалмопением. Даже евангельскую притчу о блудном сыне поет. А особенно любит молиться ночью. Порой всю ночь на молитве простоит, а днем юродствует. Это, значит, для того, чтоб его за праведника не почитали. Уничижает он себя перед людьми.

– Матушка, – изумился отец Алексий, – ты про моего учителя больше, чем я, знаешь! Откуда? И почему я узнаю́ о его праведной жизни в последнюю очередь?

– Батюшка, – изумилась в свою очередь матушка Аграфена, – кому ж, как не женщинам, первыми о праведниках узнавать?

– Но почему именно женщинам?

– Э, недогадливый… А почему именно женщинам открылось воскресение Христово? Да потому, что только они могли эту весть тут же разнести по всему свету.

– Эвон как… – проговорил отец Алексий и от изумления вновь приподнял бровь, только теперь уже левую, но она тоже оказалась у него чуть ли не за ухом. Вернув бровь на место, строго вопросил: – А что ты еще знаешь, женщина?

– Ну о воскресении Христовом тебе и без меня все известно. А вот о смерти нашего двоюродного племянника Саши Гумилёвского ты еще не знаешь.

– Как не знаю? Я ж на его похоронах был!

– Да я не о том… Ведь Сашина смерть его отцу иереем Феофилактом предсказана была.

– Как это?

– Да так. Задолго до Сашиной смерти пришел Феофилакт к Гумилёвским и запел: «Со святыми упокой». А Иван-то, Сашин отец, подумал, что это он ему смерть предсказывает. Но батюшка, закончив петь, на эти мысли так ответил: «Что за дурь тебе в голову приходит? Ты ведь не маленький…» Сказал и ушел. Ну, прошло время, и маленький, восьмилетний Саша умер. И если б не это предсказание, то неизвестно, как пережил бы отец неожиданную, внезапную смерть сына. Иван после похорон мне рассказывал, что как начинало у него сердце щемить, чуть не останавливаться, так он о предсказании вспоминал и успокаивался. «Сам Господь меня тогда посетил», – думал Иван. Тем и утешался.

– Вот это новость так новость. Что ж ты раньше-то молчала?

– Да я и сама только недавно узнала об этом.

Задумался отец Алексий и до поздней ночи размышлял о юродстве.

«Вот ведь как получается, – думал он. – Божии люди нас утешают, а мы насмехаемся над ними, ругаем их, со двора гоним. Феофилакта бьют, Феофилакта в каталажку сажают, а мы радуемся – давно пора дурачка за решетку упрятать… Казалось, чего ему священником-то нормальным не быть? Его бы уважали, любили. Не потому ли, что даже желание заслужить уважение других он считает греховным делом? А мы, наоборот, всячески стараемся вызвать к себе уважение. И добрые дела ради этого делаем. А угодны ли такие дела Богу, если они делаются не ради Него, а ради того, чтоб тебя зауважали?.. Да уж… Получается, что даже добрые дела могут быть небогоугодными. А вот юродивый Феофилакт знает только одно дело – бороться со своими страстями да со своими грехами. И уважает его не кто-то там из нас, смертных, а Сам Господь. Он и дар ему дал особый – познавать чужие грехи и способность так обличать грешников, что они исправляются. Вот и получается, что, оставив внешнее священническое служение, Феофилакт продолжает внутренне, что ли… Воистину Божий избранник, Божий человек».