Владимир Колганов - Булгаков и княгиня

В мозгах по-прежнему сумбур, но постепенно что-то проясняется. Я пытаюсь возразить:

– Боюсь, что за безумство мартовских дней нам предстоит очень тяжёлая расплата.

– А для начала всех этих… с красными бантами… на фонари!

– Я, знаете ли, не настолько кровожаден…

Ощерился. Кровью налилось лицо, рука отчего-то тянется к нагану.

– Да вы социалист, доктор, как я погляжу! – рот брызжет слюной, меня обволакивает вонючим перегаром. – Знаю я вас, университетских, все одним миром мазаны, мать вашу так!

Вот не хватало ещё в лоб пулю получить от пьяного защитника.

– Нет уж, позвольте, штабс-капитан!

– А не позволю!

– Но я же вовсе не социалист.

– Не ври! По роже сразу видно!

– Я даже слова этого поганого не выношу.

– Так я и поверил!

– Я, как и вы, радею за монархию! – я встал, для храбрости перекрестился и запел: – Боже, царя храни!..

Дальше в сознании провал. Могу предположить: штабс-капитан пытался задушить меня в объятиях… Ясно лишь, что едва закончится одно кошмарное видение, взамен его непременно начинается другое… И так без конца, без смысла, без надежды…

Только теперь, припомнив подробности ночного спора, я осознал весь ужас происшедшего. Кира мне изменила, родину я уже почти что потерял, осталась судорожно бьющаяся жилка у виска. Стоит нажать на спусковой крючок, и вся эта не нужная мне жизнь вытечет за несколько мгновений…

Из коридора просачивается табачный смрад. Доносятся возбуждённые голоса – тоже всё о чём-то спорят. Мало им того, что было в марте! Бездари! Пропили Россию, продули, проиграли…

Вот и я тоже всё, что только можно, проиграл. И нет мне теперь ни пощады, ни прощения… Я снова проваливаюсь в полузабытьё.

Только в этой качающейся полутьме она и согласна появиться – порочная, эгоистичная женщина с невиданным, изощрённым талантом обольщения. Княгиня! Её нога в чёрном шёлковом чулке… Халат словно бы случайно распахнулся, и стало видно кружево белья… Я слышу её призывный шёпот, еле различимый среди стука колёс и воя ветра за окном…

И этому нежному шёпоту ответил храп пьяного в стельку офицера…

Когда очнулся, поезд уже стоял у перрона Брянского вокзала. За окном серый полумрак, а в голове одна единственная мысль: неужто всё на самом деле кончено? Однако так не может быть, так не бывает, чтобы не оставалось никакой надежды. Даже у приговорённого к смерти есть последнее желание…

Только добрался до Обухова, отпустил извозчика и сразу к телефону.

– Барышня! Тридцать два ноль семь… Умоляю, поскорее… Ах, Кира! Кира, это я… Я только что с вокзала.

В трубке молчание. Потом слышу голос, но совсем чужой.

– Миша, я вас прошу, вы больше не звоните.

– Но почему?

– Мы скоро уедем заграницу.

– А как же я?

– Я благодарна вам за всё. За то, что помогли мне в трудную минуту. Оказались рядом, когда я умирала от тоски и одиночества… Но ничего уже не будет. Никогда!

– Но так нельзя!

– Господи, Миша! Мне тоже тяжело. Но здесь оставаться невозможно. Вы только посмотрите, что тут делается!.. Бежать, бежать непременно из Москвы!

– Нет!!!

– Миша, смиритесь!.. Всё прошло! Забудьте. И я забыла, и вы не вспоминайте.

– Я застрелюсь! И ты будешь в этом виновата.

– Не мучайте меня! Подумайте, что будет, если я останусь. Что будет со мною и с детьми?

– Я буду вас защищать!

– Ради бога! Если вы любите меня, то отпустите!

– Кира! Сжальтесь!

– Если что-нибудь случится с дочерьми, я тебя возненавижу!

– Ты ведьма! Ведьма! Сначала завлекла, а вот теперь…

– Ты болен, Миша. Успокойся! Я верю, что у вас с Татьяной всё будет хорошо. Прощай!

Княгиня вешает трубку. А я ошарашен тем, что она знает про жену. Предали!.. Зарезали!!.. Убили!!!..

Я стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня рождества. Впрочем, до рождества ли тогда было?

Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в трамваях. Видел разрушенные и обгоревшие дома. Видел людей, которые осаждали подъезды запертых банков, длинные очереди у хлебных лавок, затравленных и жалких офицеров в шинелях без погон…

Всё это я воочию видел и попытался понять, что произошло. Но если голова моя была цела, то сердце было растерзано там, у подъезда дома на Обуховом. Возможно ли всё происходящее понять, имея в груди своей израненное сердце?

Ах, право же, какие глупости! Рана неопасна… Пациент будет жить. Но надобно дать ещё немного морфию, чтобы прекратить страдания…