Юрий Жуков - Люди сороковых годов

Двадцатое июня... Осталось всего два дня до годовщины нападения Гитлера на СССР. Не приурочит ли фюрер, столь падкий на эффектные жесты, именно к этой дате свое новое наступление? В частях соблюдается повышенная боевая готовность. Но пока еще вое тихо.

Мокрое сырое утро. Я просыпаюсь в крохотной избушке с земляным полом, куда меня определил на постой комендант штаба, меня будит наседка, хлопотливо кормящая рядом, тут же в избе, свой выводок. В другом углу на соломе лежит теленок, родившийся позавчера. Тикают ходики. В углу чернеют лики древних икон. Старушка хозяйка уже хлопочет у русской печи с ухватом.

Разговариваем о гитлеровцах, которые занимали этот край прошлой осенью. Деревне повезло: она в стороне от большой дороги, поэтому фашисты наезжали сюда лишь изредка пограбить, да и то лазили только по окраине, побаиваясь партизан. Колхозники рады, что в деревню пришли советские танкисты: ведь фронт близко.

Теперь веселее. А то, как солдаты ушли, боялись - неужто опять немца пустят?..

Всю ночь в деревне шло гулянье; слышались звонкие частушки, пела гармонь. Бойцов крестьянские девушки встречали приветливо. "Они - люди культурные, - назидательно пояснила мне хозяйка, - и ничего такого не сделают".

Я прощаюсь с хозяевами: переезжаю в танковый батальон Александра Бурды.

Тихое зеленое село Лютое. Танков здесь будто и нет вовсе - так хорошо они упрятаны. Александра Федоровича я нахожу в просторной избе, которую он делит со своим заместителем, тоже нашим старым знакомым Заскалько. Здесь же, на второй половине, у русской печи - хозяева - старик со старухой и их дочка.

Александр Федорович Бурда - теперь уже майор - встречает меня, как всегда, приветливо, хотя ему сейчас не до гостей. Он сидит у стола, одетый в серую офицерскую шинель, а под нею еще и теплая безрукавка на лисьем меху: замучил ревматизм, разыгравшийся так некстати в эту проклятую, не по-июньски холодную погоду. Под мышкой у него градусник. В избе топчется врач - генерал приказал вылечить комбата незамедлительно.

Остаюсь в батальоне на три дня; пока на фронте ничего существенного не происходит, танкисты, стоящие в резерве, располагают свободным временем, и военный корреспондент "Комсомольской правды" может наговориться с ними вволю. В избе с утра до вечера полно людей: я спешу восполнить пробелы в своих зимних записях, когда танкистам было не до журналистов.

Всматриваюсь в знакомые лица - вот серьезный, волевой Любушкин, на гимнастерке которого красуется Золотая Звезда, вот совсем юный Капотов, скромный и застенчивый, - он сейчас несет нагрузку секретаря комсомольской организации; лихой, остроглазый танкист Лехман, романтически настроенный, увлекающийся музыкой паренек с Украины; веселый краснощекий Заскалько - до чего же это дружная и спаянная семья! Многих она уже потеряла, многих придется еще потерять, - может быть, в самые ближайшие дни, - но те, что выживут до конца, наверняка будут вспоминать годы, проведенные вместе в самых жестоких, поистине нечеловеческих условиях, как самую дорогую пору своей жизни. Под пулями и снарядами всегда обнажается подлинное естество человека, тут не увильнешь, не схитришь, не спрячешь своих мыслишек, тут ты весь как на ладони перед своими однополчанами.

Мои фронтовые блокноты быстро распухают: мы беседуем многие часы подряд. К нам часто подсаживается хозяин - старый дед, который понимает толк в военном деле, - он участвовал в русско-японской войне, оборонял Порт-Артур. Очень любит и сам со вкусом рассказывать, танкисты слушают его с интересом - про "свою" войну, про службу в царской армии, про Порт-Артур, про ранение, про изменника Стесселя, про героя-генерала Кондратенко, про минное поле, на котором он "одним поворотом своей хитрой машинки взорвал семьдесят тыщ японцев"; "про то тайное поле, - важно и наставительно пояснял дед, - никто не знал, потому что минировали его по ночам, а поле было не простое: хочешь, гони скот, хочешь, сам иди - нипочем не взорвется, а крутанешь машинку - и все в воздух", про Золотую Гору, где стояла батарея крепостной артиллерии, - "как дали залп, все люстры в соборе осыпались...".

А вот жена у деда - принципиальный противник всех войн. Ахает, когда Бурда рассказывает, как его танк иной раз приходит из боя весь красный от крови, а один раз даже немецкую руку в гусенице привез. "Вы не смотрите, что я темная, - говорит танкистам бабка. - Я про Кутузова и про Суворова в книжках читала, они хорошие были люди, вроде вас, но профессия ваша зловредная, надо, чтоб никаких войн и никакого оружия не было вовсе".