Василий Ершов - Рассказы ездового пса

Тут уж спасает только слаженная работа экипажа. Второй пилот на висении в сложных условиях просто обязан мягко держать вертолет по приборам, не мешая капитану выполнять задачу. И если уж капитан принял решение уходить – вот тут твердая рука второго пилота, имеющего по зыбким стрелочкам приборов уверенное представление о пространственном положении машины, – спасет полет, если вдруг на секунду капитана одолеет иллюзия. А она – одолевает: столько случаев… снежный вихрь… потерял пространственное положение… создал недопустимый крен… зацепил лопастями несущего винта за земную поверхность… Где же был второй пилот? Да… тоже землю искал.

На секунду, на две – капитану показалось, что вертолет смещается вправо-назад, и он чуть больше, чем надо, сунул ручку влево-вперед… а на самом деле, может, машина смещалась вперед, да еще и с креном. Много ли надо – добавил порцию к крену, которого не видел сам и которого не контролировал второй пилот, – и полон рот земли…

Работа вертолетчиков – сложнейшая, нестандартная, требующая особой координации движений, особого, вертолетного таланта, тонкого управления тяжелой, инертной машиной в строго ограниченных условиях, на висении, в длительной, изматывающей борьбе с ветром, осадками, с собственной усталостью, на пределе внимания.

Если работа летчика-истребителя, на огромных скоростях, в условиях острого дефицита времени, на предельно малой высоте, с малой возможностью для маневра, с перегрузками, с боевым применением – это один полюс, то работа вертолетчика, с ее невесомо-филигранной тонкостью, терпением, чутьем и координацией, на пятачке, «в колодце» – другой полюс авиации. И там, и там сконцентрированы высочайшее искусство и напряжение пилота. И тех, и других подстерегают иллюзии, которые в экстремальных условиях смертельно опасны.

Пилотам гражданской авиации, проводящим в небе тысячи и тысячи часов, в зрелом возрасте иллюзии уже не страшны. При одном условии: если сумел раз и навсегда отучить себя искать землю на посадке. Земля тебя сама найдет, полоса сама ляжет под тебя, победителя стихий… только не дергайся. Иллюзии могут появиться на переходе от приборного пилотирования к чисто визуальному.

Я всю жизнь не устаю твердить: не бывает на высоте принятия решения внезапного и полного перехода на визуальный полет. В 90 процентах сложных посадок земля прорезается в поле зрения фрагментарно: то приоткроется, то снова пропадет. Если цепляться взглядом за открывшийся клочок тверди и провожать и терять его вновь в облаках, может наступить момент, когда проснутся дремлющие, загнанные в угол памяти инстинкты равновесия, и мозг непроизвольно подаст рукам команду дернуться. Много ли надо, чтобы раскачать машину перед самой землей.

Поэтому, даже приняв решение о посадке и дав экипажу команду «Садимся!», лучше пилотировать по приборам до самого того момента, когда вплывшая в поле зрения земля уже настойчиво долбит в сознание: «Хватит, хватит уже держать те стрелки – вот же огни подхода, вот же торец светится зеленым». И когда оторвешься от приборов, уже долго до этого удерживая огни «верхним» зрением, – полоса определяется перед тобой четко и ясно… какие уж тут иллюзии.

Но бывают совсем особенные моменты, когда даже достаточно опытный летчик покупается на самом, казалось бы, очевидном.

Я вводился в строй командиром Ил-14 на Диксоне и выполнял полеты по Северу от Воркуты до Тикси. Как-то раз мы висели в чистейшем заполярном воздухе, заходя ночью на посадку на аэродром острова Среднего, что на Северной Земле. Заход был с прямой, огни полосы неподвижным ярким пятном застыли в центре лобового стекла; до торца было километров сорок.

Штурман периодически давал удаление, я выдерживал постоянную вертикальную скорость, считал высоту по удалению и таким образом контролировал угол наклона своей траектории относительно торца полосы. Все стрелки стояли неподвижно – верный признак, что параметры захода выдерживаются точно. Самолет застыл, как в меду. Никаких сигналов ни от каких рецепторов в мозг не поступало. Постепенно мозг онемел. То есть, я, человек-птица, утратил ощущение того, что это я сам лечу, что это на моих крыльях гудят двигатели, что это мой хвост лениво пошевеливается, выдерживая направление на полосу, что сейчас это я сниму с замков, выпущу и разомну затекшие ноги, обутые в резиновые колеса…

Ощущение полета пропало, замылилось. Осталось лобовое стекло и в нем, в центре – застывшее пятно огней. Огни медленно, незаметно для глаз увеличивались, росли, наливались, дробились на две строчки… а я сидел посторонним наблюдателем. Не самолет летел, а огни едва заметно перемещались по стеклу; я умозрительно оценивал, что огни уехали левее, и подворачивал штурвал влево, пока огни не останавливали перемещение. Разумом я все контролировал, но… покой охватил меня, покой и какое-то безразличие. Так… Все хорошо… тихо вокруг… ни зашелохнет, ни прогремит… чуть вправо… чуть ниже…