Филип Аллен Грин - Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни

И тут я понял: это мое место, я принадлежу ему. Это не просто народ приемного покоя. Это мой народ, мое племя. Мое место в этом мире рядом с ними – с алкоголиками, наркоманами, несчастными, страдающими и погибающими. Оказалось, что между нот есть пространство, где звучит музыка.

Почему-то мы оказались в этом безумном пространстве все вместе. Но это хорошо, потому что, как ни странно это покажется, мы не одиноки в своих зависимостях, недостатках и безумии.

Мы есть друг у друга.

Мы – народ приемного покоя, люди скорой.

Я встал в изножье кровати и похлопал по матрасу правой рукой.

– Давайте, кладите ее сюда.

Два медика синхронно кивнули, ухватились за края простыни и подняли пациентку, как в гамаке.

– Раз, два, взяли! – скомандовал высокий.

Они переложили женщину с каталки скорой помощи на больничную кровать, отпустили углы простыни, и она расправилась.

Пожилая женщина в застиранном розовом белье и поношенном халате лежала на спине под беспощадным светом люминесцентных ламп. Женщина была очень худой, фунтов семьдесят [5] Около 32 кг. ( Примеч. ред. ) , не больше, – скелет, обтянутый кожей. Я мгновенно понял, что передо мной тело, почти уничтоженное раком. Болезнь расплавила ее, как кусочек сахара, брошенный в чашку чая. Остались одни опухоли, но и они скоро исчезнут.

Медики отступили, и я шагнул вперед. Женщина не реагировала. Она просто лежала, не шевелясь, только грудь судорожно вздымалась. Глаза ее были крепко зажмурены. Они так глубоко ушли в глазницы, что мне на мгновение показалось: их удалили после какой-то ужасной катастрофы. Я приложил стетоскоп к груди, и веки женщины шевельнулись, почувствовав прикосновение. Глаза сохранились, но провалились настолько, что это казалось невозможным.

Я слушал ее сердцебиение. Тук-тук, тук-тук – пауза – тук-тук… Сердце билось неровно – так пьяный инвалид ковыляет на деревянной ноге. Легкие сжимались и расширялись со страшным хрипом – воздух растягивал легочную ткань, которая больше не желала растягиваться.

Я обернулся. Такое тело – это предупреждение. Предупреждение такое же громкое и понятное, как сирена воздушной тревоги или сигнал телеметрической системы. Кто-то довел эту женщину до такого состояния. Ее состояние слишком тяжелое, чтобы она могла дойти до него сама, в одиночку. И кто бы это ни был, совершенно ясно, что «нет» в качестве ответа они не примут, даже если это рак… Я нервно обернулся на приемный покой. Пока там никого не было.

Я повесил стетоскоп на шею и продолжил осмотр. Женщина чуть-чуть повернула голову набок, и ее череп блеснул в свете люминесцентных ламп. Волос у нее не было. Я заметил, что кожа черепа покрыта тонкой паутиной темных вен. Они змеились под кожей, словно трещины на лобовом стекле или на замерзшей луже. На висках пульсировали крупные артерии. Я мог сосчитать пульс, даже не прикасаясь к ним, просто наблюдая, как они сжимаются с каждым ударом сердца.

Кожа на голове казалась слишком натянутой, слишком тонкой, словно женщину окунули в воду, и кожа ее сжалась, села, как дешевый хлопок. Похоже, череп ее устал ждать, когда она умрет, и теперь сам рвался на волю, готова она или нет.

Передо мной был живой труп – если под жизнью понимать биение сердца. За долгие годы я много раз видел завершение жизни. Жизнь кончалась по-разному. У некоторых это мерный финальный аккорд, который трудно описать. Смерть – это колокол, который созывает братьев и сестер, отцов и сыновей, матерей и дочерей. Они возвращаются в семью, из которой вышли, чтобы отметить хорошо прожитую жизнь.

На похоронах показывают слайды, рассказывают истории, смеются и плачут. Братья и сестры вспоминают забытую дружбу, а правнуки впервые встречаются со своими кузенами. Последний дар умершего – соединение семьи, укрепление ослабевших уз.

Но бывают и другие смерти. Они превращают жизнь оставшихся в хаос. Когда член семьи умирает, не разрешив конфликтов и не простив предательства, он забирает с собой все шансы на примирение. Живые получают груз проблем – гранату с выдернутой чекой. Братья и сестры начинают воевать друг с другом. Горе заставляет их говорить и делать такое, что невозможно будет забыть.

При приближении смерти каждого члена семьи может захлестнуть темная волна невроза. Здравый смысл отступает. И тогда люди начинают настаивать на новой химиотерапии, новых лекарствах, тянут время на ИВЛ. Им кажется, что это проявление любви, которым можно компенсировать десятилетия забвения и безответных телефонных звонков.