Максим Гуреев - Альберт Эйнштейн. Теория всего

Вновь раздались обвинения ученого в коммунизме, к которым, к слову сказать, в ЦРУ и ФБР отнеслись с особым вниманием.

В статье «Мир, каким я его вижу» Эйнштейн писал: «Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало. Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов, от их искушения строить свое душевное равновесие на шатких основах».

Одиночество как часть религиозного сознания. К такому выводу неизбежно приходят те, кто изучает материалы, связанные с жизнью Альберта Эйнштейна в эти годы. «Есть религия страха, есть религия более высокого уровня – желание быть ведомым и любимым, желание поддержки <���…>, а есть космическое религиозное чувство, – пишет ученый. – Очень трудно объяснить его тому, кто его не испытывал».

Следовательно, этим чувством обладают немногие, избранные, к которым, разумеется, ученый причисляет себя, решительно отмежевываясь при этом от остальных, или, как он писал ранее, от «сброда».

Теперь нахождение перед восхищенной аудиторией не приносит ему былого удовлетворения, потому что он понимает, что подавляющее большинство этих людей не понимают сути того, о чем он говорит, и от этого ему становится невыносимо тоскливо.

Образ пастыря-проповедника его более не прельщает.

«Чем дальше продвигается духовная эволюция человечества, тем более определенно мне представляется, что путь к истинной религиозности проходит не через страх жизни, страх смерти и слепую веру, но через стремление к рациональному знанию. В этом смысле я верю, что священник должен стать учителем, если он хочет оправдать свою высокую образовательную миссию».

Читая эти слова Эйнштейна, вспоминаешь слова Ф. М. Достоевского (любимого писателя Эйнштейна), которые якобы слышит Раскольников: «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!»

Действительно, арифметика рационального знания исключит ошибки, восстановит попранную логику, просветит тысячи и тысячи людей, находящихся во тьме неведения и невежества.

Да, с точки зрения академического знания, это так. Но с точки зрения живой и парадоксальной жизни, увы, нет. Так, спасая других, можно погибнуть самому, а указывая другим, как правильно и безошибочно жить, слишком часто не знаешь, что делать со своей жизнью и с жизнью своих родных.

Потрет Эльзы Эйнштейн. Фотограф Уильям Сперр. Пасадина, февраль 1931 г.

Вскоре после переезда Эйнштейнов в Принстон из Парижа пришла страшная весть: старшая дочь Эльзы Илза тяжело больна и умирает. Обратно в Америку Эльза вернулась уже с пеплом дочери. Вскоре, не перенеся этой утраты, Эльза заболела, у нее диагностировали поражение сердечной мышцы, тяжелую почечную патологию и болезнь глаз.

20 декабря 1936 года ее не стало.

Все произошло так быстро и безжалостно, что Эйнштейн даже и не успел понять, что остался совершенно один. Может быть, именно по этой причине в его жизни ничего не изменилось, по крайней мере внешне. Обязательные ежедневные прогулки на свежем воздухе, работа в институте, общение с коллегами, общественная деятельность.

Из письма сыну Гансу Альберту, написанного вскоре после кончины жены: «Но пока я в состоянии работать, я не должен и не буду жаловаться, так как работа – это единственное, что наполняет жизнь смыслом».

И еще одна цитата. На сей раз это отрывок из письма сестре Майе Эйнштейн: «Как и в юности, я сижу здесь бесконечно, думаю, делаю расчеты, надеясь добраться до глубоких тайн. Так называемый Большой мир, то есть людская суета, притягивает меня меньше, чем когда-либо; с каждый днем все больше превращаюсь в отшельника».

Принстонское отшельничество, разумеется, можно было назвать относительным.