Валентин Скворцов - Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

Я тогда об этих событиях на биофаке подробностей не знал, но лекции Ляпунова воспринял с энтузиазмом и счел своим долгом всеми силами проповедовать генетику. В театре у нас, кроме Вали Макаровой, была еще одна студентка с биофака. Она верила в теорию Лысенко и отвергала вейсманизм-морганизм. Я занялся ее перевоспитанием, сумел зародить в ее голове сомнения, а потом она позвала меня прийти к ним на биофак на какой-то учебный семинар. Я пришел, перед семинаром подошел к их преподавателю, ярому лысенковцу, сказал, что я с мехмата, но очень интересуюсь биологией, и попросил разрешения поприсутствовать на семинаре. Он с усмешкой разрешил. На семинаре обсуждались какие-то вопросы, имеющие отношение к естественному отбору. В какой-то момент я попросил слова и стал объяснять, как это все просто выглядит с точки зрения генетики. Студенты с интересом слушали. Их больше занимало не то, о чем я говорю, а сам факт того, что об этом открыто говорится. Вообще-то на биофаке было много скрытых сторонников классической генетики. Например, моего друга Володю Шестакова, тоже с биофака, мне перевоспитывать не пришлось. Он учился на кафедре биохимии, и там они уже сами во многом разбирались, но не могли публично в этом признаться. Однажды докладчиком на семинаре Ляпунова был Тимофеев-Ресовский, известный генетик, работавший до войны и во время войны в Германии, а после войны арестованный НКВД и проведший несколько лет в лагерях. К этому времени он был уже реабилитирован, работал в Свердловске и активно участвовал в борьбе с лысенковщиной. Кстати, позднее судьбу Тимофеева-Ресовского описал Даниил Гранин в своем романе «Зубр».

Еще один доклад на семинаре Ляпунова сильно повлиял на мои взгляды. Это был доклад Полетаева, соратника Ляпунова по борьбе за кибернетику. Полетаев рассказывал о своей книжке «Сигнал», которую он в это время писал и которая вскоре после этого вышла. Мне из его доклада особенно запомнились разные рассуждения о философских аспектах кибернетики. Почему-то особое впечатление на меня произвела показавшаяся мне откровением фраза о том, что в науке, да и в природе не имеет смысла вопрос «зачем?», а осмысленным является лишь вопрос «почему?». Эта мысль привела меня к важному выводу о том, что некоторые проблемы, которые тебя мучают, решаются, так сказать, снятием этой проблемы, то есть осознанием того, что такой проблемы просто нет, она не имеет смысла или неправильно поставлена. Например, еще в школьные годы я мучился вопросом о смысле жизни человека, понимая под этим поиски смысла, данного где-то вне меня и от меня не зависящего. Религиозная трактовка смысла жизни меня, конечно, не устраивала, да мне и не приходило в голову думать в этом направлении. Я просто надеялся найти какое-то философское обоснование тех жизненных целей, которые меня вдохновляли, хотел видеть их заданными самой природой мироздания. Теперь я понял, что смысл своей жизни человек определяет для себя сам. И еще одну важную вещь я понял в ходе этих своих философских размышлений. Я понял, что, стремясь что-то понять, мы не всегда четко осознаем, а что это значит – понять. Какое объяснение нас удовлетворит? Как правило, хочется свести непонятное к чему-то привычному. Но ведь привычное – необязательно понятное. В каком же случае мы о чем-то можем сказать «понял» и не обманываем ли мы себя, когда так говорим?

Полетаев через несколько лет стал известен еще тем, что оказался невольным катализатором бурной дискуссии в конце 50-х – начале 60-х годов о «физиках и лириках». В помещенном в «Комсомольской правде» отклике на статью Эренбурга о необходимости гармоничного развития личности Полетаев написал какую-то фразу о том, что в нашу эпоху нужны прежде всего люди, живущие творческим разумом, а не чувствами. Заметка Полетаева вызвала поток негодующих писем в защиту «чувств», а через несколько дней Борис Слуцкий опубликовал в «Литературной газете» свое знаменитое стихотворение «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», которое подлило масла в огонь. Надо сказать, что в эпоху оттепели прежде всего именно «физики», распространив свою борьбу за свободу творчества в науке на другие сферы, оказались основными борцами за свежий ветер в общественной жизни и в искусстве, в то время как консерваторы часто выступали от имени «лириков».

Я тут забежал немного вперед. А той осенью 1956 года я следил прежде всего за международными событиями. Параллельно с событиями в Венгрии, как я уже упоминал, начался Суэцкий кризис. Еще летом Насер объявил о национализации Суэцкого канала, который до этого по соглашению с англичанами считался международным водным путем. Англия и Франция попытались силой восстановить свой контроль над каналом и обеспечить свободу судоходства. К ним присоединился Израиль, опасавшийся агрессии со стороны вооружавшегося с помощью Советского Союза Египта. Военные действия начались с внезапного вторжения израильских войск на Синайский полуостров, а английская и французская авиация начала бомбить египетские военные базы. 5 ноября израильские войска, почти вплотную подошедшие к каналу, были поддержаны высадкой англо-французского воздушного и морского и практически овладели каналом. Для Советского Союза все эти события были очень выгодны, так как отвлекали Запад от наших действий в Венгрии. В Москве были организованы манифестации протеста около английского и французского посольства. Видимо, идея у нашего руководства была в том, чтобы ответить на массовые протесты против нашего вторжения в Венгрию около советских посольств в западных странах. Впрочем, в нашей прессе об этих протестах ничего не сообщалось. Меня вызвали в партбюро и поручили срочно собирать народ в общежитии и направлять к посольствам Франции и Англии. Людей я собирал, нажимая на этажах кнопки вызова на пульте дежурной по этажу. Одновременно в комсомольском бюро спешно писали плакаты с лозунгами, осуждающими агрессию. Не помню, сколько мне удалось собрать народу, но у французского посольства, куда я подъехал, была уже довольно большая толпа. Скандировали: «Руки прочь от Египта! Позор агрессорам!» На окна посольства демонстранты наклеивали всякие плакаты с текстом, обращенным внутрь здания. Свет в посольстве погасили, и никаких признаков жизни в посольстве не было заметно. Побыв тут некоторое время, я решил посмотреть, что творится около английского посольства. Пошел пешком вдоль Большой Якиманки (тогда это была улица Георгия Димитрова) и дошел до Софийской набережной. Там у посольства тоже была большая толпа. Ограда была завешана разными лозунгами. В отличие от французского посольства, тут в посольстве были люди. С балкона кто-то фотографировал толпу. Такого сорта демонстрации у посольств были для Москвы в диковинку, и хотя люди, пришедшие сюда, были специально направлены сюда партийными и комсомольскими организациями разных предприятий, институтов, но атмосфера была непринужденная. Все же какой-то элемент спонтанности, раскованности во всем этом был. И мне это нравилось. К манифестантам присоединялись случайные прохожие. Было много молодежи.