Александр Авдеенко - Наказание без преступления

Я поверил слухам, однако с тревогой присматривался к Михаилу Александровичу: не дрогнул ли? Не сожалеет ли, что не побоялся опального?

Нисколько бы я не обиделся, если бы заметил перемену. Все мы люди. Плетью обуха не перешибешь.

Нет, не переменился. Если и переменился, то к лучшему. Посылает с поручениями туда и сюда… Рассказывает о летних боях дивизии в Сталинграде.

Когда я вхожу в офицерскую столовую, он, сидящий в углу, у окна за отдельным столиком, повелительным жестом приглашает к себе. Вместе завтракаем, обедаем, ужинаем. По вечерам иногда играем в шахматы.

А что же я? Каким был все это время? Восторгался позицией сталинградца, и было страшно за него: может голову потерять, если до Верховного дойдет, как человека в маске пригрели в 131-й дивизии. Со дня на день ждал, что мое положение круто переменится вмешательством сверху. Скорее бы на фронт. Там все упростится. Кровь и смерть искупают грехи, оплачивают несправедливые счета.

Все ли? Есть такого рода прегрешения, за которые придется отвечать потомкам грешника: сыновьям, дочерям, внукам, правнукам, праправнукам.

Любу и Сашу, сразу после Нового года, раздобыв пропуск, отправил в Москву. Провожатым был я. А вскоре и сам покинул Плоское. Вместе с дивизией.

Для того чтобы подвезти полнокровное соединение к фронту, понадобилось немало эшелонов: теплушек с двухэтажными нарами и платформ для орудий и инженерного имущества. Приехали на фронт и несколько тысяч необстрелянных лошадей. 131-я сталинградская дивизия, согласно приказу о секретности, стала скромно называться хозяйством Песочина. И грозное на самом деле, хорошо вооруженное, обученное военному делу хозяйство, хозяйство-громадина, двинулось по Вологодской земле на северо-запад, к землям, прилегающим к Ладожскому озеру, к Неве, Ленинграду и Балтийскому морю. Шесть дней и ночей эшелоны пробивались к фронту. Сквозь бомбежки, развалины, заносы, метели. Остановки — длительные, движение — скоростное. Стучали на стыках рельсов колеса теплушек. Тревожно ревел паровоз. Время от времени погромыхивали эшелонные зенитки и тарахтели пулеметы. Ветер доносил в штабной обрывки лихих песен, звуки баянов и гармоний, бушующих в жарко натопленных теплушках. Мелькали разрушенные и чудом уцелевшие станции, скованные льдом речки, мосты и прямые столбы дымов над белыми деревьями и поселками. Чернели среди зимней белизны еловые леса.

До войны, до начала блокады и осады Ленинграда, в город вели десятки земных дорог. Сейчас осталась одна: из Кабоны. Трасса длиной в сорок километров проложена по льду Ладоги, обвалована сугробами и льдом. Охраняется зенитками. Чисто русское чудо называется Дорогой Жизни.

Вот сюда, в Кабону, и прибыло хозяйство Песочина. Для того чтобы под покровом ночной темноты, пешим порядком совершить бросок через Ладогу, находящуюся под обстрелом тяжелых вражеских орудий и почти непрерывной бомбежкой с воздуха.

Бросок начался перед заходом скупого на свет и тепло северного солнца. С твердой земли на скользкий лед выходили полк за полком, батальон за батальоном. Больше всего русаков-северян. Полушубки, ушанки. Рукавицы, варежки. Валенки. Оружие всех видов. Белые сани с лыжами вместо полозьев, а на них минометы, станковые пулеметы, боеприпасы, противотанковые ружья. Играет духовой оркестр. Развеваются на ветру красные флаги, укрепленные на большой, вроде бы Триумфальной арке, вмороженной в прибрежный лед. Каждая колонна, под звуки марша духового оркестра, прошла под этой голубой аркой. Завтрашние защитники Ленинграда проходили под аркой и, казалось, говорили: «Вот оно какое дело, братцы-сталинградцы! Мы еще воевать не начали, а нас сквозь арку Победы протащили. Аванс выдали. Так оправдаем его, славяне!»

И я прошел под аркой Победы и, ступив на лед Ладоги, устремился к Ленинграду по Дороге Жизни. Шагал с музыкой и солнцем в душе, не предчувствуя, что в условиях почти непрерывного житья-бытья на переднем крае мне предстоит выиграть не одно сражение с хулителями, гонителями, притеснителями, находящимися по эту сторону фронта. Надо было одержать победу и над собой: не утратить человеческого достоинства и естественного желания жить.

Ленинград, 6 февраля 1943 г.

Здравствуй, Любонька! Здравствуй, Сашуша! Чувствуете ли, как я близко от вас? Сижу на берегу торосистой Невы, смотрю на низкое, хмурое небо и всем сердцем с вами. Все стало хорошо с того момента, как мы побратались с Мих. Александровичем. Были мы неразлучны шесть суток. Помнишь октябрь позапрошлого года, нашу эвакуацию? Так вот, мы жили там, где ты жила с Майкой и другими женщинами, — в теплушке. Только у нас было больше соломы, вольготнее и сытнее. Мы ехали, стояли, попадали под зимнюю грозу, читали, ели, спали. И говорили, говорили. На много месяцев вперед наговорились. Хороший он, мой друг. Бескорыстный совершенно. Военная косточка и вместе с тем большой интеллектуал.