Эдуард Гурвич - Дерзкие параллели. Жизнь и судьба эмигранта

Во всей этой истории был, конечно, деликатный вопрос – отношения «благородного» коллекционирования и коммерции на антикварном рынке. Лично Костаки все эти расследования и суды не коснулись. Более того, начиная с 1973 года, Костаки стал ездить по миру с лекциями о русском искусстве. В частности, 9 октября 1973 он выступил с лекцией в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. В 1979 году он благополучно уехал со своей семьёй из СССР в Грецию. При этом часть коллекции вывез с собой, а часть подарил Третьяковской галерее. В 1988 году Костаки находился на лечении в Стокгольме, так как не доверял греческим больницам, также как и советским. Умер Георгий Дионисович в 1990 году. После его смерти греческое государство выкупило часть коллекции Костаки и поместило её в основанном в 1997 году Государственном музее современного искусства в Салониках.

Князь не переставал поражаться, как Костаки – человек без высшего образования, без какой-либо эстетической подготовки вдруг стал собирать русский модерн. Какая-то интуиция подсказала неопытному ещё собирателю абсурдное тогда решение: перестать покупать голландских мастеров и полностью переключиться на русский авангард. Уникальный инстинкт дал ему видение, которым не обладали профессиональные музейные работники. Это сразу заметил и Альфред Барр когда познакомился с Георгием Дионисовичем. Последний провёл много часов с гостем, возил его к Родченко, к другим художникам. Первую модернистскую картину Костаки приобрёл в 1946 году. Конечно, время помогало собирателю. С конца войны и в 50-е годы денег у людей не было. Абстрактное искусство вообще не считалось искусством. Многие художники ещё были живы и здоровы, но растеряли веру и увлечение формами искусства 10-20-х годов.

Интересен вопрос, почему в самом начале советская власть была столь терпима к авангарду? На самом деле загадки нет. Авангардное искусство воспринималось как протест против буржуазного искусства. Революции годилось всё, что противостояло старому, царскому режиму. Позже сталинский режим стал свирепо преследовать любой вид искусства не соответствующий социалистическому реализму. И от авангарда отреклись и его творцы, и почитатели. Между прочим, это происходило не только с теми, кто жил в СССР, но и с теми, кто оказался в эмиграции. Поэтому коллекционер Костаки – поистине легендарная фигура, сыгравшая исключительную роль в воссоздании славы русскому авангарду.

Лобанову-Ростовскому, который был хорошо знаком с Костаки, делают честь и такие слова о своём собрате-собирателе: «Он повёл себя весьма и весьма великодушно, отбирая работы из своей коллекции для Третьяковской галереи перед отъездом из Москвы. Арифметически он оставил в СССР 20 процентов собрания, но по качеству работ на мой взгляд этот «условный» процент втрое выше».

Собрание Костаки позволяет проследить почти полностью развитие русского модерна 10-20-х годов. И всё-таки непостижимо, как иностранец, греческий подданный, работая в иностранных посольствах в Москве, мог скупать произведения искусства. Есть догадки, что он делал это под прикрытием или под контролем КГБ. Ведь русские должны были сообщать о любых контактах с иностранцами. Продавать же им «абстрактные картинки», запрещённые в СССР – об этом не могло быть и речи. Только за это можно было получить срок пять лет. За недозволенные же контакты с иностранцем и того больше. Так или иначе, все, кто интересуется русским искусством, благодаря многим выставкам его коллекции, знают о феноменальной собирательской деятельности Костаки.

В моей эмигрантской жизни мне довелось быть близко знакомым с собирателем, которого упоминает Никита Дмитриевич в своих воспоминаниях. Это Александр Ильич Шлепянов, с которым я познакомился уже будучи в Лондоне. Князь знал Шлепянова с 1985 года. Его московская квартира располагалась на Малой Грузинской в доме, где жил кумир тогдашней театральной публики Владимир Высоцкий. Шлепянов занимал два этажа. Элегантный интерьер, обилие света, вспоминает Лобанов, (а он жил на 16-м этаже), создавали ощущение не московской квартиры, а нью-йоркского пентхауза. В спальне висела огромная икона Христа Спасителя, 2×2 метра, в коридорах – графика авангарда, а в гостиной и столовой – прекрасная живопись: Шухаев, Александр Бенуа, Чупятов, Самохвалов, Куприн, Наумов, Бакст, Машков, Ларионов, Богомазов, Ермилов и многие другие. Князь упоминает, что выменял для своей коллекции у Шлепянова превосходную кубофутуристическую акварель Жоржа Якулова и театральный костюм Веснина. Шлепянов собирал и русскую футуристическую книгу. Была у него небольшая изысканная коллекция русского агитационного фарфора: Натан Альтман, Суетин, Щекатихина-Потоцкая, Чехонин, Данько. Работы из его коллекции экспонировались на выставках советского Фонда культуры, в том числе в Англии, Дании, Финляндии, Италии и других странах. Знания и эрудиция Шлепянова в живописи и русской литературе объясняются семьёй – его отец, Илья Шлепянов, был художником театра Мейерхольда, а затем главным режиссёром Мариинского театра.