Ги Сайер - Последний солдат Третьего рейха

Ближе к полудню наш командир, Воллерс, сказал, что отправится в Мемель. Он не сказал, чтобы мы следовали за ним. Но мы все равно пошли. На полпути упали, лишившись последних сил.

А неподалеку, на востоке продолжались бои. Неужели кто-то из немецких солдат остался жив? Все вокруг было покрыто черным облаком с красным контуром внизу. Мы оставались на месте, ничего не понимая, ни о чем не думая, ни о чем не говоря. Один час сменял другой. Проходили наши жизни. В глазах застыло странное выражение. Никому и в голову не пришло открыть консервы.

Нас снова окутала тьма; туман спустился на Мемель.

В десяти метрах прошел еще один отряд. Может быть, нам показалось. Кто это: немцы, еще оставшиеся в живых, или русские?

Не знаю, сколько прошло времени. Может, еще день и ночь. Трудно быть точным, когда описываешь кошмар. Или то, что не имеет значение. Мне до сих пор до конца не верится, что Мемель был в действительности, что это не плод моего воспаленного воображения. Я рассказываю, и начинаю дрожать от страха. На меня накатывают те же чувства.

Я не говорю о человечности и не призываю к отмщению. Я вообще стараюсь молчать. Я утратил способность соображать. Я узнал, пребывая в одиночестве, что нет ничего столь неизбежного, как прощение.

Вдруг до нас с моря донеслись какие-то звуки. Мы встали и прислушались. Казалось, это рокот мотора. Неожиданно до нас долетели голоса. Вначале ничего нельзя было расслышать. Мы бросились в воду и в шуме мотора различили слова:

— «Виндава» здесь!

Самого судна было не видно из-за тумана. Но голос, доносившийся с корабля «Виндава», продолжал выкрикивать:

— «Виндава»!

Мы из последних сил тоже закричали:

— «Виндава»!

И, обезумев, бросились в воду. Мы продолжали кричать, хотя вода была уже по горло. Кто-то падал, но снова поднимался. Мы хотели сбросить одежду и поплыть. Но тут в тумане показались очертания судна. Корабль прошелестел по песку и остановился.

Мы бросились навстречу спасителям, мы плыли, уходили под воду, начинали тонуть и снова выплывали на поверхность. Вот и борт судна. Едва различимы силуэты моряков. Они кидали нам канаты и сети, задавали вопросы, но мы не в состоянии были отвечать. Мы хватались за все, что возможно.

От холода я начал терять сознание. Из кармана выпала пустая пачка сигарет. Она плыла по воде, а я пытался сосредоточить на ней взгляд, чтобы не потерять сознание.

Боль исчезла. Я уже не ощущал, как меня втаскивают на борт и кладут на палубу рядом с товарищами. Находясь в полусознательном состоянии, я понял, что нам дают выпить горячего чаю. Я проглотил его. Чай обжигал внутренности. Я смотрел на берег Пруссии. Там по-прежнему бушевали пожары.

Что было дальше, я не помню. Не понимаю, как мы не умерли от холода прямо на палубе. Возможно, моряки растирали нас чем-то. Помню только одно: грохот войны, идущий с материка, заглушал плеск волн, речи моряков и все остальные звуки.

Судно прибыло в Пиллау. Мы сошли. На дрожащих ногах, окруженные беженцами, добрались до пункта первой помощи. Здесь нас осмотрели врачи. На открытых носилках лежали сотни раненых. В порту царило возбуждение. Бои еще не пришли сюда, но русские были уже близко. С северо-запада доносился рокот.

В Пиллау мы пробыли недели три. Нас признали негодными к воинской службе: все мы получили ранения и находились в полубессознательном состоянии, с трудом улавливая происходящее.

Мы не понимали приказы. Однако никто не собирался отчислить нас из армии. В Пиллау был большой наплыв беженцев, так что те, у кого оставалась пара рук и ног, не сидели без дела.

Отряды первой помощи призвали нас в свои ряды. Туда попали и те, кто получил гораздо более тяжелые ранения. Проблем было столько, что рабочих рук не хватало. Было много раненых солдат, доставленных из-под Кенигсберга и Кранца. Они лежали повсюду, зачастую прямо во дворе. Стояла январская стужа, которая порой и без медицинской помощи могла положить конец их страданиям. В Пиллау направлялись суда. Обратно они уходили битком набитые людьми: большую их часть составляли беженцы, а оставшиеся места занимали раненые.

Их делили на две части. В первую попадали те, кто был ранен настолько тяжело, что везти их куда-то было бесполезно. Их не брали на борт. Для них наступал конец. Те же, кто был еще не совсем безнадежен, попадали в корабли. Если повезет, они доберутся до Германии, а там, как мы считали, уж царит полный покой.