Николай Шахмагонов - Трагедии Тютчева в любви

Под этим стихотворением дата не стоит, но, очевидно, написано оно тоже до окончательного переезда в Москву в Овстуге, как полагают некоторые биографы, с помощью учителя Фёдора Тютчева Семёна Егоровича Раича, поэта и переводчика, приобщившего своего ученика к античной и итальянской поэзии. Об учителе И.С. Аксаков писал: «Человек ученый и вместе вполне литературный, отличный знаток классической древней и иностранной словесности, Раич стал известен в нашей литературе переводами в стихах Вергилиевых «Георгию», Тассова «Освобожденного Иерусалима» и Ариостовой поэмы «Неистовый Орланд».

Семен Егорович Раич впоследствии был воспитателем Михаила Юрьевича Лермонтова и поэтессы, переводчицы и драматурга Евдокии Петровны Ростопчиной (в девичестве Сушковой), знаменитой хозяйки литературного салона.

С.Е. Раич

Фёдор Иванович Тютчев, по словам И.С. Аксакова, «чрезвычайно походил на свою мать, Екатерину Львовну, женщину замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фантазией, развитой до болезненности». Иван Сергеевич отметил: «Отчасти по принятому тогда в светском кругу обыкновению, отчасти, может быть, благодаря воспитанию Екатерины Львовны в доме графини Остерман, в этом вполне русском семействе Тютчевых преобладал и почти исключительно господствовал французский язык, так что не только все разговоры, но и вся переписка родителей с детьми и детей между собой, как в ту пору, так и потом, в течение всей жизни, велась не иначе как по-французски. Это господство французской речи не исключало, однако, у Екатерины Львовны приверженности к русским обычаям и удивительным образом уживалось рядом с церковнославянским чтением псалтырей, часословов, молитвенников у себя, в спальной, и вообще со всеми особенностями русского православного и дворянского быта. Явление, впрочем, очень нередкое в то время, в конце XVIII и в самом начале XIX века, когда русский литературный язык был ещё делом довольно новым, ещё только достоянием «любителей словесности», да и действительно не был ещё достаточно приспособлен и выработан для выражения всех потребностей перенятого у Европы общежития и знания».

Раболепие перед французским было большой бедой для русского культурного слоя тех лет. Лучшие русские государи боролись с этим, но победить было трудно, поскольку с петровских времён сложились какие-то дикие правила и традиции, видеть у себя только плохое, а у Запада и ловцов чинов оттуда только хорошее. Правда, как видим, в основном следуя дикой моде, мать Тютчева всё-таки осталась русской женщиной и сумела вложить в воспитание сына всё самое необходимое.

И он был всегда благодарен родителям за свое образование и воспитание.

1837 год. Тютчеву тридцать четыре года. И какие нежные слова льются из души и растекаются по бумаге, на которой пишет домой…

Любек. Воскресенье. 15/27 августа 1837 года. Тютчев описывает своё путешествие в Любек и признаётся родителям: «Я бы охотно отдал половину своей курьерской дачи, чтобы иметь теперь весточку от вас. Завтра уже девятый день. Уповаю на Бога, что все благополучно».

В письме сквозит беспокойство…

«Маменька, каковы вы?.. Если бы я имел достаточно здравого смысла, то неделю назад я бы оставил вместо себя кучера Сушковых плыть в Любек, а сам бы вернулся к вам. Я бы избежал тогда всех этих тревог, да и вы, наверное, тоже».

Или вот в следующем письме:

«Мне одного очень, очень жаль. Я не умел, прощаясь с вами, поблагодарить вас за всю вашу любовь… Я знал всегда и помнил, что вы меня любите… Но после стольких лет разлуки я невольно был приятно изумлен, видя, что можно быть так любиму… От всей души благодарю вас… Простите мне многое, что могло во мне огорчить вас во время моего короткого пребывания. Я чувствую, как часто я бывал поистине несносен. Не припишите этого не иному чему, как странному полуболезненному состоянию моего здоровья – будь это сказано не в извинение моё, но в повинение. Не поминайте меня лихом».

Письма были тёплыми и нежными, в них вся его широкая русская душа, всё любящее сердце.

«Сколько раз, маменька, думал о вас во время нашего многотрудного плавания. Сдавалось ли вам, что о вас думают на острове Борнгольме, где мы, за бурею, принуждены были простоять целые сутки на якоре. Не хороша гроза на Поварской, но на море еще хуже».