Перед зданием главной квартиры стоял автомобиль марки «фольксваген». Мы проехали через «глухие ворота» и направились прямо в полицейское управление Мюнхена. Мои вопросы оставались без ответа. Мне сказали, что они сами ничего не знают и что я еще все узнаю. По дороге мне удалось уничтожить некоторые записи, в которых указывались условные адреса и номера телефонов. Однако я не смог вынуть из бумажника фотокопию задания, полученного мной на последней встрече в Вене. Хотя исполненные пункты были отрезаны, тем не менее оставалось достаточно пунктов, которые могли служить доказательством моей разведывательной деятельности против БНД. Впрочем, как позже выяснилось, в этом доказательстве уже не было необходимости.
В тюрьме полицейского управления меня подвергли тщательному обыску, отобрав все содержимое карманов, включая носовой платок. Моя подборка фотографий, а также личные документы были опечатаны в конверте — для следователя федеральной судебной палаты. Хотя и здесь не объяснили причины моего ареста, было уже ясно, что моя деятельность в качестве советского разведчика в федеральной разведывательной службе на этом закончилась.
В ходе первых допросов я признал, что являюсь разведчиком — что я мог еще сказать? С этого момента я мог придерживаться только одной позиции: не отказываться от своего дела, но сообщать как можно меньше сведений моему противнику в лице следователя федеральной судебной палаты д-ра фон Энгельбрехтена.
После первого допроса в Мюнхене была выдана официальная санкция на мой арест. Для его маскировки меня сразу же перевели в небольшую тюрьму в Линце-на-Рейне, а через несколько дней — в подследственную тюрьму в Кобленце. Зарегистрирован я был как «г-н Безымянный».
Но бывают случайности, которые никто не может предвидеть. То, что меня так тщательно изолировали, возбудило любопытство заключенных, работавших уборщиками и поэтому пользовавшихся некоторой свободой передвижения. Один из них, который помогал заведующему этажом, сказал своему охраннику: «Послушайте, господин Безымянный, с которым нам запрещено общаться, это же господин Фельфе из Мюнхена. Я его там видел. Он живет в доме, где жил доктор Ауэрбах, семья которого после его самоубийства выехала из этого дома. Я там часто бывал и видел господина Фельфе». Так сказал заключенный, хотя, кроме директора тюрьмы, никто не знал моего имени, а в газетах о моем аресте не появилось ни строчки. Пресса узнала об этом только через четыре недели.
Однако мое советское руководство этими мерами обмануть не удалось. Оно сразу же узнало, что я и Ганс Ц. арестованы. Ведь, в конце концов, не был зафиксирован мой «признак жизни», то есть либо безобидная открытка на определенный адрес, либо какой-нибудь постоянно обновляемый знак на условленном месте, так что сразу же началось выяснение обстоятельств и были приняты необходимые меры предосторожности.
Допрашивали меня два чиновника охранного отделения федерального уголовного ведомства шесть месяцев. Они ежедневно приезжали из Бонна в Кобленц. Тем временем БНД готовила для руководившего следствием судьи «дневник» моей деятельности, что трудно было сделать быстро. Так, предстояло отыскать и собрать все дела и прочие документы, которые когда-либо проходили через мой письменный стол и которые я хотя бы визировал. Они, как мне стало потом известно, заняли три большие комнаты. Пять человек заносили в растянувшийся на многие годы календарь все, что я делал день за днем: служебные поездки, работа с корреспонденцией, телефонные звонки, переговоры, служебные обсуждения и совещания, встречи с сотрудниками БНД или ЦРУ. Учету подлежали также счета по расходам за командировки и проведенные встречи, официальные протоколы и записи на листках календаря, даты всех отпусков.
После завершения полицейских допросов прибыла комиссия ЦРУ, в которую входили два американца и один неизвестный мне сотрудник БНД. Главный из американцев назвался Бонхартом и работал, по-видимому, во франкфуртской штаб-квартире ЦРУ. Лично я его не знал. Вторым американцем был мистер Петти, который сопровождал и опекал меня и моих коллег из БНД в поездке по США, включая Вашингтон. Немец, который назвался Беетцем, выполнял только функции сопровождающего и блюстителя суверенитета перед тюремными властями. О деле он не имел ни малейшего представления и когда вмешивался в разговор (правда, очень редко), то становилось ясно, что в вопросах разведки и ее администрации он разбирался крайне слабо. До него, например, так и не дошло, что при том количестве бумаг, которое ежедневно поступало ко мне только для общей информации, я мог прочитать лишь какую-то их часть, а многие документы передавал дальше без всякой обработки.
Читать дальше