Юлия Гинзбург - Жан Расин и другие

Расину было уготовано совсем другое.

Пор-Рояль к тому времени – не просто один из сотен монастырей, разбросанных по всей Франции. Здесь, в суровых, почти без мебели и утвари, жилищах отшельников, в кельях монахинь, в приемной аббатисы – средоточие, очаг духовного движения, вокруг которого шли тогда самые яростные теологические, философские, даже политические и литературные споры, «Господа из Пор-Рояля», преподающие в монастырской школе, – настоящие ученые и талантливые педагоги. У аббатства не только могущественные враги, но и знатные покровители. Поэтому получить воспитание в Пор-Рояле – значит несомненно войти в интеллектуальную элиту страны и завязать связи со многими аристократическими семействами. Но это значит и с раннего отрочества внимать самым строгим, самым максималистским, самым беспощадным моральным заповедям и всю жизнь потом так или иначе свои поступки и помыслы с ними соотносить. Стены Пор-Рояля должны были отгораживать его обитателей от мира, мирских соблазнов, понятий и порядков особенно крепко. Начало героической эпохи Пор-Рояля и отсчитывать можно с того дня, 25 сентября 1609 года, когда восемнадцатилетняя его настоятельница велела запереть ворота монастыря перед своими родителями, приехавшими погостить – по обыкновению и в нарушение устава…

Но тут не обойтись без длинного отступления. Ведь у первых двадцати лет жизни Расина нет другой истории, кроме истории Пор-Рояля.

Франция лежит на скрещении двух мощных потоков европейской цивилизации – германского и романского. Когда в XVI столетии – ближайшем прошлом для нашего рассказа – Европа раздирала саму себя в религиозных войнах, Франция оказалась южной границей Реформации. В XVII веке она была единственной романской страной, где протестантство пустило относительно крепкие корни, единственной европейской страной, где благодаря Нантскому эдикту здравомыслящего и терпимого короля Генриха IV в течение нескольких десятилетий два вероисповедания, католическое и протестантское, сосуществовали на легальной основе. Впрочем, мирного содружества не получилось. Война на истребление была доведена до конца. Конечно, разнородные начала жили подспудно в душе Франции не одну сотню лет до Варфоломеевской ночи. Но именно к тому веку – времени, когда и складывался окончательно облик народа и страны, – они кристаллизовались, вырвались на поверхность, вступили в противоборство, осознав себя соперничающими христианскими церквами. От того, какой Франция сделает выбор, во многом зависело ее будущее далеко вперед. Ведь в этой распре речь шла не об одних лишь отвлеченных теологических умствованиях. Вернее, сами эти умствования вовсе не были такими уж отвлеченными. То или иное толкование фразы евангелиста или отца церкви означало различное переживание связи между Божьим промыслом и земным мироустройством, различное понимание природы человека, возможностей его разума и воли, отношений личности с церковью, обществом, государством, различный отбор предпочтительных моральных ценностей, дух искусства, бытовой уклад…

Католицизм во Франции оказался достаточно силен и для победы над внешним врагом – кальвинистским протестантством, и для попыток внутреннего обновления и преобразования. Но в самом себе он заключал частицы необычных для католичества, «пограничных» свойств.

Разрыв с Римом не понадобился французской Церкви и французскому государству отчасти из-за особых их отношений между собой. Во Франции издавна прочнее, чем где бы то ни было в Европе, утверждалось понимание монархии как сакрального установления. Король почитался помазанником Божиим не только в том смысле, что его власть учреждалась и подкреплялась, гарантировалась соизволением небес. Вместе с венцом он словно получал и толику церковной харизматической силы. Не случайно именно французы верили, что прикосновение их государя исцеляет от «королевской хвори» – золотухи; не случайно среди самых чтимых французских святых – король, Людовик IX; не случайно, наконец, Жанна д’Арк видела исполнение воли своих небесных вдохновителей в коронации Карла VII. Король – это и воплощение нации, символ ее целостности, гордости, славы, на нем смыкаются два сильнейших чувства, национальное и религиозное, даже если реальное его могущество невелико. Впоследствии, когда во Франции трон рухнет и алтарь пошатнется, их престиж перейдет не к гражданскому обществу, как во многих других странах Европы, а к государству, причем цезаристского типа. Пока же практическим следствием такого совмещения в лице короля авторитета религиозного и светского была относительная независимость французской Церкви от Рима при большей власти короля во внутрицерковных делах. Поэтому Франциску I не было нужды бунтовать против вездесущего папы, как то делал в Англии его современник Генрих VIII. Над ним угроза двоевластия не висела. Напротив, когда Франциск, ища политической поддержки папы, стремился заключить с Римом компромиссное соглашение – Конкордат 1516 года, – он натолкнулся на упорное сопротивление у себя дома. Конкордат этот, впрочем, мало что изменил на деле. Король по-прежнему мог распоряжаться церковными должностями, испрашивая лишь формального утверждения у римской курии. Французское духовенство подчинялось королю охотнее и беспрекословное, чем папе, и свое достоинство понимало скорее как независимость от папского, а не королевского, престола, как свободу французов от Рима, а не как свободу священнослужителей от светской власти, – течение, получившее название «галликанство». Французская галликанская церковь организационно и политически подходила к пределу, на котором можно было оставаться внутри римско-католического мира. И католическое возрождение в XVII веке – Контрреформация – во Франции имело особый облик и смысл.