Юрий Гаврилов - Родное пепелище

Взять кон и покинуть игру было нельзя, надо было дать соперникам отыграться.

Однажды я попал в кон три раза подряд. Дело было на чужой территории, в Малом Сергиевском переулке, и я был бит, не очень больно, но обидно (см. «Уроки французского» В. Распутина и фильм с тем же названием).

Азартные игры детства не сделали меня игроком: кому быть повешенному – тот не утонет.

Среди наших игр были вполне аристократические забавы: серсо – две деревянные шпаги с деревянными же обручами. Брошенный с одной шпаги обруч другой игрок должен был поймать на свою. Серсо имело то несомненное преимущество, что деревянным обручем можно было и не разбить чужое окно.

Крокет: проволочные воротца, деревянные шары и молотки.

Видимо, мама надеялась такими невинными уловками отвадить меня от опасных уличных развлечений.

Дома в ходу было лото, советские настольные игры с фишками и игральными костями.

Лото с деревянными бочонками и картонными картами стоило 25 рублей; папа не терпел изделий из пластмассы, и я унаследовал эту нелюбовь. Мне нравились деревянные бочонки лото и их прозвища: 10 – «бычий глаз», 18 – «в первый раз», 22 – «утята», 44 – «стульчики», 77 – «топорики».

Детские настольные игры с игральными костями были на удивление мало политизированы. Я придумывал замечательные по воспитательному воздействию весьма изощренные игры по разоблачению врагов, поимке шпиона, про вторжение в наше воздушное пространство самолетов-нарушителей, которые согласно не умолкавшей тарелке радиотрансляции обычно «уходили в сторону моря».

Но я не знал, куда обратиться с предложениями, клонящимися к агитационному и воспитательному перевороту в скромной области тихих игр, а родители от меня отмахивались.

Еще до того, как пошел в школу, я усвоил, что всякий уважающий себя уличный мальчик (не Гога в кальсонах, судорожно цепляющийся за мамину юбку, а мальчик с нашего двора) должен носить кепку, иметь нож, фонарь, лупу для выжигания разных букв и слов на скамейках, стенах и заборах, биты разные, мел, рогатку с широкой резинкой, выкроенной из маски противогаза, коньки, самокат на подшипниках, достигавший при спуске с горы бешеной скорости и оглашавший округу душераздирающим визгом и скрежетом, и конечно – велосипед.

Из всего этого джентльменского набора я располагал коньками-снегурками, самокатом, черной кепкой, лупой, фонарем с двумя цветными стеклами – красным и зеленым, двумя ножами – щегольским, с рукоятью благородного перламутра с двумя лезвиями, открывалками для бутылок и консервных банок, штопором и шилом; второй нож был рабочий, тяжелый, хорошо уравновешенный с простой стальной ручкой, облагороженный накладками из алюминия с тисненой пятиконечной звездой, что позволяло мне сочинять небылицы про то, что это нож боевой, армейский, и на нем много вражеской крови.

Некоторые верили.

Я был рачительный хозяин: всегда помнил, что где лежит, куда я что припрятал; ножи и коньки были поточены, подшипники на самокате смазаны автолом, рогатка была испытана на вражеских окнах; я частенько проверял, свеж ли «элемент 3336л» – плоская батарейка за 1 р. 70 коп., лампочка к фонарю 3,5 вольт стоила 70 копеек, но служила долго.

Из «элемента» торчали две жестяные полоски разной длины – «+» и «-», если их поднести к кончику языка, то по степени жжения можно было определить, не выдохся ли элемент.

Батарейки были двух разновидностей: плохого качества и очень плохого. Последние текли, первые быстро выдыхались, хотя и были заявлены производителем двенадцать часов непрерывной работы, а фонарь нужно было держать в постоянной боевой готовности, хотя, по сути дела, пользовался я им редко.

Из книги про Золотое руно, которую читала мне мама (когда она работала в утреннюю смену), я запомнил это мудреное древнегреческое слово.

Греческая праойкумена был Пелопоннес, моя – переулки, Сретенка, Трубная, Рождественский бульвар.

До школы моими Геркулесовыми столпами были Петровский и Цветной бульвары – кинотеатр «Форум» – Чистые пруды – улица Кирова (Мясницкая) – площадь Дзержинского (Лубянская площадь) – Кузнецкий мост – Неглинка – Трубная площадь – Самотека – и мир замкнулся.

Сокольники я воспринимал как загород, улица Мишина (район Петровского парка), где жили бабушкины сестры Люба и Тоня и дети Любы – Игорь и Света, я почитал за глухую московскую окраину; на метро без старших не ездил, а на 2-х этажном троллейбусе – от Колхозной площади до Кузнецкого моста, в пределах Ойкумены.