Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Плафон заснул и видел сон,
как будто бы разбился он,
упавши на пол с потолка.

Потом хозяйская рука
ввернула лампочку в патрон,
и ото сна очнулся он.

Болела левая скула,
но голова была цела.

Кресло дремлет без движенья.
На боках его видны
жировые отложенья
стой и этой стороны.

В глубине его устройство
удивительного свойства:
только глянешь сверху вниз,
как уже сомлел и скис.

– Мне до Курского вокзала, –
вилка ножику сказала.
Тот спросил: зачем туда?
– Там буфет, а в нем – еда.
В нашем доме – с кашей плошка,
да в кастрюле щей немножко,
да кефиру на два дня…

Обойдутся без меня!

Утюг, здоровый, как битюг,
сперва прошел по кромке брюк
разгоряченным животом
на Север с Юга, а потом

прошелся с Севера на Юг
вдоль брюк,
как будто вдоль межи.
И брюки стали, как ножи.

Если бы, если бы письменный Стол
следом за мною по улице шел,
он бы – такая его ширина –
больше всего походил на слона.

Правда, у этой, вы скажете, туши
хобота нет и отсутствуют уши,
да и углы выступают из тела.

Всё это так, но не в этом же дело…

Жила Метла. Она мела
и в дождь, и в сушь, и в зной.
И каждый раз она была
хорошею Метлой.

Мела отлично. И молва
пошла во все концы:
– Какая славная Метла!
– Какая плавная Метла!
– Ты будешь главная Метла!
– сказали ей жильцы.

Звучала часто похвала
и навевала лень,
и вот расслабилась Метла
в один прекрасный день.

Вблизи крыльца на рукоять
оперлась у двери
и продолжала так стоять
и день, и два, и три.

И услыхала как-то раз
в свой адрес: «Помело!»,
и захотелось скрыться с глаз,
так было тяжело…

По небу прокатился гром.
Я зачерпнул его ведром,
и гром, сказав ведру «ура!»,
остался жить на дне ведра.

С тех пор грохочет во дворе
огромный гром в пустом ведре.

Глядел на раковину кран,
как кинозритель на экран
и видел целый день одно
эмалированное дно.

А если капелькой вода
по дну стучала иногда,
то это было все равно
ненастоящее кино.

А настоящее кино
произошло не так давно,
когда горячая струя,
сама как будто не своя,

хлестала, жару не тая,
через края во все края,
и слесарь с гаечным ключом
ругался свет стоит на чем.

На долгие годы, на долгие годы
фарфоровый чайничек вышел из моды.
Разбилась его с позолотою крышка,
дрожала рука у хозяина слишком,
а может, нагнули над чашкою круто,
а может, а может… еще почему-то…
…Упала, разбилась…
Купили другую;
простую, добротную, недорогую,
и, чтобы не падала, крышку и дужку
надежной тесьмою связали друг с дружкой.

Работает чайник. Пыхтит до поры.
Изогнутым носом пускает пары.
Вздыхает по давней подруге старинной,
хоть новая крышка ни в чем не повинна.

С крыши капала вода.
– Мда-а-а, – сказал наш папа, – Мда-а-а…

Поглядел на горизонт,
взял наш с Витькой старый зонт…
Старый, рваный…
(им в подвале
мы щенка дрессировали)
и, шагая под зонтом,
снова «мда-а-а…» сказал потом.

Дождик капал в два этапа:
с крыш на зонт, с зонта – на папу.

В позапрошлом феврале
дверь скрипела на петле.
Тем жетоном и теперь
разговаривает дверь.
Будет слушать весь подъезд
скрип, пока не надоест.
До скончания годин.
Но не смажет ни один.

В глухом углу, как в заточенье,
На круглом блюдечке простом
Лежит овсяное печенье
И грустно думает о том,

Что вот уж месяц из комода
Его никто не достаёт,
Что детвора – такая мода –
Всё больше сникерсы жуёт,

Что из продукта угощенья
И восхищенья заодно
Печеньем местного значенья
Уже становится оно.

От плеча наискосок
Циркуль вытянул носок,
а другим носком уперся
в плотный ватмана кусок.