Array Сборник - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Юрий Павлович, вы не только знали Блока, но также были первым иллюстратором его поэмы «Двенадцать». Расскажите, что вам помнится об этих временах?

Да, с удовольствием. Я сделал иллюстрации к «Двенадцати» Блока в 1918 году. Это было первое иллюстрированное издание этой поэмы. Вышло оно в издательстве в Петербурге. В 1917–1919 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью , а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство. «Ураган, неизменный спутник переворотов». И снова, и всегда – Музыка. Музыка с большой буквы. «Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра», – говорил Блок еще в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он ее услышал. В 1918, повторив, что «дух есть музыка», Блок говорил, что «революция есть музыка, которую имеющий уши должен слышать», и заверял интеллигенцию: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию». Эта фраза была ровесницей поэмы «Двенадцать». Но однако в январе 1921 года в Доме литераторов уже больной Блок произнес в речи, посвященной восемьдесят четвертой годовщине смерти Пушкина, следующие слова: «Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл…

Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».

А сами иллюстрации? Может быть, у вас остались какие-то воспоминания именно о том, как вы понимали эту поэму и тем самым иллюстрировали ее, и как Блок ее понимал? Может быть, у вас остались какие-то воспоминания о том, как вы обсуждали все это?

Я, получив заказ, еще не знал Блока лично. Я с ним, конечно, встречался еще в студенческие годы, но я не был с ним знаком в буквальном смысле этого слова. Когда издатель «Алконоста» Алянский предложил мне сделать эти иллюстрации, то я находился в Москве, а Блок и Алянский жили в Петербурге. Таким образом мы были разлучены. Я начал делать иллюстрации, не поговорим о них с Блоком. Когда у меня было сделано некоторое количество этих рисунков, то я их выслал в Петербург и вскоре получил письмо от Александра Блока, где он критиковал и обсуждал мои рисунки. Начиналось оно такими словами: «Пишу Вам, по возможности, кратко и деловито, потому что Самуил Миронович <���Алянский> ждет и завтра должен отправить письмо Вам.

Рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся и даже говорить с Вами боялся. Сейчас, насмотревшись на них, хочу сказать Вам, что разные углы, части, художественные мысли – мне невыразимо близки и дороги, а общее – более чем приемлемо, т. е. просто я ничего подобного не ждал, почти Вас не зная.

Для меня лично всего бесспорнее – убитая Катька (большой рисунок) и пес (отдельно, небольшой рисунок). Эти оба в целом доставляют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и разных поколений, – говорили с Вами сейчас, – мы многое сумели бы друг другу сказать полусловами. Приходится писать, к сожалению, что гораздо менее убедительно». Я не буду читать все письмо, потому что оно довольно длинное. Если кто-то хочет его прочесть целиком, то его можно прочесть в целом ряде книг, в советском издании сочинений Александра Блока, том 8, «Письма». Это издание 1963 года. Он критикует отдельный портрет Катьки, где пишет, что «Катька» – великолепный рисунок сам по себе, наименее оригинальный вообще, и думаю, что и наиболее «не ваш». Это не Катька вовсе: Катька – здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка: свежая, простая, добрая – здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется; всему этому не противоречит изящество всей середины Вашего большого рисунка (два согнутые пальца руки и окружающее). Хорошо также, что крестик выпал (тоже на большом рисунке). Рот свежий, «масса зубов», чувственный (на маленьком рисунке он – старый). «Эспри» погрубее и понелепей (может быть, без бабочки). «Толстомордость» очень важна (здоровая и чистая, даже – до детскости). Папироски лучше не надо (может быть, она не курит). Я бы сказал, что в маленьком рисунке у Вас неожиданный и нигде больше не повторяющийся неприятный налет «Сатириконства» (Вам совершенно чуждого)».