Семен Лунгин - Виденное наяву

Растворить дверь заместителя директора театра уже посложнее. Этот кабинет обставлен подлинной мебелью, купленной по случаю для какого-нибудь «Дворянского гнезда» или «Маскарада», списанной затем из театрального мебельного склада и навсегда обретшей свое место у замдиректора. Стены у него в кабинете обтянуты настоящим штофом, тоже из театрального склада, на окнах и двери драпировки, которые можно плотно задернуть в случае особой нужды и отделиться от остального суетливого и громкоголосого мира, от фойе, где днями идут репетиции, а по вечерам шелестят шаги дорогих наших зрителей, приодевшихся и прихорошившихся специально для посещения театра. Там, в кабинете, пахнет, как в дорогой парикмахерской, ароматами хороших духов и всяких там фиксатуаров, примешанных к медвяному запаху трубочного табака – дымящаяся трубка обычно лежит в пепельнице. На стенах портреты основателей чего угодно. Журнальный столик, заваленный сводными афишами и премьерными анонсами, вокруг – мягкие кресла, тоже из какого-то спектакля, в которых удобно раскинуться, отдыхая. Торшеры с глухими абажурами, ну конечно, для интима, из каких-нибудь «Глубоких корней», и горка красного дерева с затянутыми шелком стеклами, за которыми многозначительно посверкивают хрустальные бокалы. Это не пропыленный реквизит, а весьма активные предметы, их то и дело извлекают наружу, наполняют сказочными напитками, принесенными доброхотами из магазина «Грузия», что по соседству, и беседуют о том о сем, ровно бы невзначай придвигаясь к весьма существенным темам и устанавливая по ним полное взаимопонимание. Ведь покой, тишина, ароматы и интимность этого кабинета и не предполагают иного…

А может быть, стоит попробовать так?

…Рядовые контрамарочники раздеваются, как и все смертные, в зрительском гардеробе. Те, кто чуток поважнее, – в комнатке администратора, вешая пальто на вбитые в стену крючки или на гвоздики за занавеской, как в бане. Гости же заместителя директора – у него в кабинете – там рогатая вешалка из «Дяди Вани» – или перекидывают пальто свои через спинки кресел, бросая поверх, безо всяких церемоний, заграничные шарфы.

А самые-самые желанные гости, одарившие театр своим посещением, раздеваются даже не у заместителя, а в кабинете самого директора или в его комнате отдыха, ежели таковая имеется. При них дежурят несколько охранников, не из театра, конечно, а из органов, блюдущие самого раздорогого гостя, да еще какие-то служивые, привезшие с собой особые чемоданы со спецпитанием, сластями и фруктами исключительно для своих хозяев и раскидывающие скатерти-самобранки безо всяких церемоний прямо на столе директора театра, где, угнетенные толщенным стеклом, покоятся списки труппы и еще кое-какие основополагающие документы…

И волнения и страх охватывали театр сверху донизу. Я вспоминаю, как зав. гримерным цехом, предупрежденный, что кто-то, кажется, Ворошилов, будет на спектакле и может зайти за кулисы – сановные интересуются, а что там такое происходит и не ходят ли там полуодетые артисточки, – кинулся очертя голову к себе в гримерную, вспомнив, что пол давно не мели, но веника нигде не нашел и, остервенело матерясь, схватил свой пиджак, к слову сказать, трофейный, и принялся, поднимая клубы пыли, заметать им мусор в угол…

…Нет, все-таки я начну вот с чего…

Помню, как в студии Станиславского в должности замдиректора появился вдруг Александр Морисович Данкман – один из крупнейших воротил посленэповского зрелищного дела. Продержался он недолго, но у нас его никак не могли забыть и всегда поминали добрым словом, потому что все понимали, что администратора такого класса им уже никогда больше не увидеть.

Была в тридцатые годы организация, которая называлась ГОМЭЦ. Это, конечно, сокращение, которое расшифровывается так: Государственное Объединение Музыки, Эстрады и Цирка. Так вот, Данкман и был главой этого объединения. Все гастроли всех эстрадных артистов, музыкантов, циркачей, все отправки за кордон советских мастеров разных жанров и приглашение тамошних эстрадно-цирковых звезд происходили по решению Александра Морисовича. Работа его в ГОМЭЦе, которая принесла немалый доход государству, кончилась, естественно, тем, чем не могла не кончиться в те годы. Данкман был арестован как шпион и просидел в лагерях с десяток лет.

Круглолицый, невысокого роста, в безупречно сшитом костюме, Александр Морисович, что бы ни случилось, никогда не повышал голоса, говорил внятно и звучно, как коренной москвич, в обхождении был внимателен, со всеми любезен, приветлив и славился тем, что неукоснительно держал свое слово. Ну, мог ли такой хорошо воспитанный, учтивый господин, от которого пахло «Лориганом» Коти, настоящий барин во всех своих повадках, да еще с такой биографией – «враг народа», иначе не назовешь, – нравиться выдвиженцам из рабоче-крестьянской среды, которые к тому времени уже заняли почти все ответственные посты в сфере искусства? Их рекрутировали то из актерской братии – тех, кто побездарнее, тех, кто поусерднее ходил в начальствующие кабинеты, – то из технических цехов театра, того, кто там только мешал работе. И они, эти счастливчики, отныне облеченные властью, особенно тщательно блюли субординацию и авторитет своего нового положения. Можно ли себе представить, чтобы Станиславскому, Немировичу или, скажем, Сумбатову-Южину пришло бы в голову поручить руководство театром электрику средней квалификации, верховому с колосников либо артисту из разряда «сотрудников»? Но вот при советской власти эти выскочки дождались своего звездного часа. В их среде Данкман неизбежно был чужаком, и все его деловые успехи они воспринимали как личное оскорбление. А тут, как назло, театральное хозяйство было при нем в образцовом порядке, все цеха работали на редкость исправно, да и за кулисами пьющий люд выпивал корректно, а не злодейски, как теперь.