Владимир Легойда - Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном

При этом программа идет уже более трех лет, и за это время я довольно сильно изменился – в том числе и под влиянием «Парсуны». Минимум дважды в месяц я пишу по две-три программы и, готовясь к ним, каждый раз сам прохожу по этим пяти «ступеням»: думаю о надежде, вере, терпении, прощении и любви. Говорят, подолгу варясь в одних и тех же темах, рискуешь привыкнуть к ним. Надеюсь, что у меня в силу постоянной, вынужденной даже рефлексии произошло не привыкание, а, наоборот, более глубокое погружение в эти темы.

Наверное, в наибольшей степени за время существования программы я изменил свое отношение к прощению. Я (как полагаю, и многие другие люди) считал, что самое глубокое, важное и сложное чувство – это любовь. Но сейчас понимаю, что по крайней мере не менее трудное и уж точно более недооцененное – это прощение. Я воспринимаю «ступени» молитвы Оптинских старцев как восхождение: вера порождает надежду, надежда – терпение, терпение – прощение, а прощение – любовь. Без прощения любви не может быть. И вот о чем я думаю все чаще: люди более-менее честно признаются в том, что им трудно по-настоящему, по-христиански любить. Однако с прощением мы сильно обманываемся на свой счет – и это мой грустный вывод о себе и о людях вообще. Мы не умеем прощать. И даже не понимаем этого. Гости в «Парсуне» много раз говорили, что легко прощают, а последующими ответами показывали обратное. Это не обвинение других – я понял это в первую очередь про себя.

Еще одно открытие – про смирение. Николай Николаевич Лисовой в «Парсуне» обратил внимание на то, что смирение – это знание своей меры. Ведь человек только в собственную меру может воспринимать как боль, так и радость этого мира. Мы, христиане, переняли это от древних греков, потому что именно они утвердили важность меры. Но в христианстве это приобретает особую глубину и свои акценты. Смирение – то, что подводит нас к возможности прощать. Очень ценная для меня мысль.

И, конечно, любовь. Лев Маратович Карахан в студии «Парсуны» подчеркнул, что это слово стало очень затертым и теперь мы нередко вынуждены описывать его через другие слова. Я, воспользовавшись его наблюдением, часто спрашиваю у гостей программы, каким будет их слово для описания любви. Для Льва Маратовича, кстати, это была «открытость». Для многих других гостей – «жертва». У меня пока нет своего слова, над ним я еще думаю…

Легойда:Вас прекрасно знают как телеведущую, как актрису. Но я хотел бы, по традиции нашей программы, вас попросить представиться. Вот вы о себе прежде всего что хотели бы сообщить? Какова ваша глубинная идентичность, скажем так?

Меньшова:Она точно не профессиональная. Скорее всего, она связана с ипостасями: мать, жена, дочь, человек.

Легойда:В какой последовательности?

Меньшова:Думаю, что на каждом этапе жизни в разной последовательности. Эти ипостаси меняются местами в зависимости от того, у кого в данную секунду или данный период жизни больше потребности во мне.

Вероятно, имеет значение, как человек приходит к вере и как он себя в связи с этим принимает. Я думаю, если дети воспитываются в доме, где вера, так сказать, является составной частью воспитательного, и в том числе запретительного, процесса – «не делай чего-то, тебя Бог накажет», – наверное, когда они станут взрослыми, для кого-то это может превратиться в проблему. А поскольку я воцерковлялась, будучи человеком взрослым, мне было 21–22 года, то, соответственно, все вопросы веры проходили для меня через какое-то философское осмысление. И у меня никогда не было дисгармонии в этом смысле.

Мое отношение к Церкви менялось. Оно и по сию пору меняется по какой-то неровной синусоиде. Когда я проходила период неофитства, я просто соблюдала все что только можно. И это казалось мне очень важным, насущным, я вообще не понимала, как можно жить по-другому. И в период обострения это доходило до такой степени, что первые два года я не могла читать никакую художественную литературу. Я ее отторгала. Мне казалось, что других книг, кроме духовных, просто не существует.

Потом, я думаю, произошел довольно естественный откат, и я постепенно стала читать художественную литературу. И какие-то вещи уравновесились. Возникла социальная востребованность, и поэтому тоже времени стало меньше. Что-то отошло совсем, какая-то неистовость, которая была в самый первый момент.