Нина Ким - Цветы эмиграции

Погромы пошли по всей Ферганской долине: преследовали турков-месхетинцев, которые были депортированы в Узбекистан из Грузии в 1944 году. Жгли их дома, избивали мужчин камнями, железными цепями убивали женщин и детей. Началось с того, что один турок-месхетинец дурно обошёлся с покупательницей-узбечкой: продал ей плохую клубнику. К истории с клубникой постепенно добавляли другие факты, получалось, что какие-то пришлые обижают узбеков на их же земле.

Уцелевших в страшных событиях турков-месхетинцев вывезли в разные места.

«18 июня 1989 год – Смоленск», – отметил Шахин в небольшом календаре и напротив поставил крестик; второй после с начала погромов в Кувасае.

16 282 человека вывезли авиацией из Ферганской долины в шесть областей РСФСР. Семья Шахина попала в маленькую деревню в Смоленской области, далеко от родных краёв, почти на другом конце страны. С собой они привезли документы и печать. Печать страха на лице. Дети притихли и боялись выходить на улицу. Айгуль отказывалась ходить в магазин за хлебом, потому что там обзывались и называли чурками. Шахин боялся за жену, её улыбка исчезла с красивого лица, а в больших глазах застыла тревога. Длинные пальцы постоянно теребили край платка, которым она замотала голову и половину лица. Абиль перестал разговаривать. Только однажды спросил, правда ли, что они турки-месхетинцы и за что их так наказали? Отец доступными словами объяснил детям историю своего народа и своей семьи. Он пытался хоть иногда развеселить детей: рассказывал, как он женился на их матери, самой красивой девушке в Кувасае, потом родилась Айгуль, маленькая, всего 3 килограмма весом.

– А я? – спросил Абиль.

– 3800 – настоящий богатырь, ты же мужчина, родился сильным и смелым.

Беда. Настоящая беда пришла к ним. Их выбросили на другую планету, разместили в полусгнивших домах и забыли. Посовещавшись, переселенцы попросили у председателя колхоза стройматериалы и инструменты: надо было привести полусгнившие дома в порядок до наступления зимних холодов. Соседка зашла к ним познакомиться, поохала, что будут жить в таких условиях. Принесла необходимую посуду, погладила по голове Абиля и ушла домой. Айша скребла кастрюли, мыла чашки и ложки, удивляясь, что и этого хватало для жизни.

Странно. Можно жить и так. По одной ложке и вилке, четыре тарелки со щербатыми краями, старая алюминиевая кастрюля и ржавый рукомойник, криво прибитый к стене. Кровать с железным панцирем, пуховые одеяла, которые Айша выбивала на улице с остервенением, старый матрас с желтыми разводами и сбившимися в кучу комками ваты.

Однажды она нашла в ящике старого комода альбом со слипшимися страницами и фотографиями, пожелтевшими и скрюченными по краям от времени. На неё смотрели весёлые лица, молодые и старые. Иногда на обороте можно было прочитать написанные карандашом имена и даты. Лица повторялись. Даже не вдаваясь в подробности, можно было проследить историю семьи, жившей когда-то в стенах этого дома.

Жилистая рука мужчины в цветной рубашке обнимает покатые женские плечи, женщина склонила голову набок и улыбается. Конечно, это молодая пара, они любят друг друга. Это видно по их глазам, по счастливым глазам.

Дом, наверное, срублен перед войной крепкими руками хозяина. Он думал прожить здесь долгую жизнь, вырастить детей, нянчиться с внуками. После сенокоса за стол садилась большая семья, молодой мужчина уже стал дедом. Вот он легонько касается ложкой лба внука: не лезь поперёк батьки в чугунок за кашей. Все дружно смеются.

Нет, Айша ошиблась. На обороте снимка размашистым почерком выцветшая старая надпись: «Куковенко Павел Сергеевич, 1932 год». Год, когда проходила массовая «ликвидация кулачества как класса». Расстрелян или сослан на Соловки этот Куковенко? Уцелела ли семья, куда могла быть выслана как враждебный элемент? Потом в этот дом пришли те, кто выселил хозяев. Потом и они куда-то исчезли, бросили отобранный дом, который так и не стал им родным.

Интересно, когда обнищала эта деревня с пустыми глазницами окон, скособочившимися крышами и заросшими крапивой огородами? На дворе стоял июнь 1989 года.

А люди? Когда стали такими? Неужели все нормальные полегли в боях с фашистами в годы Второй мировой войны, а в деревне остались больные телом и душой? Жители, не привыкшие думать и работать, держали свои жилища в грязи. Из сельпо выходили с буханкой хлеба и бутылкой дешёвого пойла, если заканчивался самогон, который гнали с упоением и любовью. Пили из больших гранёных стаканов и с подозрением смотрели на чужаков, которые не употребляли сивуху и бормотуху. Как так?