Array Коллектив авторов - Бессмертный полк. Истории и рассказы

Раненых иногда поступало так много, что до того, как попасть в операционную, они лежали на носилках в поле около палаток и корпусов, и, чтобы их просто напоить, подключались и легкораненые.

В операционной работали посменно сутками, на сон 2–3 часа, и опять бригада хирургов и медперсонала вставала к операционным столам.

На крышах корпусов и на палатах госпиталя в первые дни войны рисовали медицинские кресты, так как эти здания по международной конвенции нельзя было бомбить, но скоро убедились, что немецкие самолеты целенаправленно бомбили по этим ориентирам.

Мама вспоминала, что особенно трудно было в Польше. Госпиталь разместился в городе Лодзь. Население не скрывало своей неприязни, агрессии к русским. Иногда легкораненые уходили в город на прогулку, экскурсию и пропадали навсегда. Наконец приказом было запрещено ходить по одному – только группой по 3–5 человек.

Мама (сидит) с раненым

По рассказам мамы, даже на территории Германии было проще и легче общаться с местным населением.

У мамы есть орден, медаль, а одна медаль – за поимку шпиона. Дело было так. Прибыли машины с тяжелоранеными в гипсе. Их снимали с машины санитары, сразу укладывали на носилки и несли в палатки, корпус, была большая суета. И вдруг мама, которая помогала сортировать раненых и распределять их, заметила, что один раненый с загипсованными ногами приноровился и спрыгнул сбоку у борта машины на землю. Встал на обе ноги, а потом на костылях запрыгал в корпус. Мама проследила, где его разместили, и сообщила в охранный отдел, чтобы за ним проследили. Не мог раненый с перебитыми загипсованными ногами спрыгнуть на землю из машины.

В ту же ночь, хоть и на костылях, он зашел в лесок, за палатку и стал давать сигналы световым фонариком, и ему пошли ответные вспышки из лесного массива недалеко от госпиталя. Группа захвата, охранявшая территорию госпиталя, после окончания его связи захватила шпиона, а в лесу выловили диверсантов, целью которых было уничтожение раненых, персонала и поджог корпуса. И маму представили к награде.

Мама (справа) с подругой

Моя любимая мама – ей было всего 26 лет и у нее на сердце тяжким гнетом лежала постоянная страшная тревога, что произошло с нами в Смоленске, стертом с лица земли бомбардировками (об этом рассказывали раненые), те же страхи за отца – Брестскую крепость немцы взяли в осаду в первые дни, а на нем была связь.

А вот что было с нами – со мной, бабушкой и тетей в первые дни войны. Город Смоленск немецкая авиация превратила в руины. Все население кинулось в ближайшие деревни. Во время бегства из города беженцев на бреющем полете обстреливали немецкие самолеты. Меня ранило осколком в лицо – рваная рана щеки, нижней челюсти, подбородка. Бабушка со мной на руках вернулась в горящий город, где на окраине немцы уже развернули свои медсанбаты. Немецкие хирурги взяли меня на операционный стол, наложили швы – семь швов на щеку, вправили челюсть, дали какие-то перевязочные материалы и вывезли из зоны обстрела. Так это было. А дальше мы опять влились в поток беженцев, к кому-то пристроились на телегу, но ни в одной деревне не брали на постой с постоянно плачущим ребенком, тем более что все дома уже были заполнены беженцами. Наконец, в одной деревне нас поселили в баньке и, чем могли, поделились: и едой, и молочка мне удалось в рот влить. В этой деревне нас нашла тетя, мамина сестра. Спасибо тем людям, что помогли, спасли нас, раздетых, со мной (раненым ребенком) на руках. Потом были и другие деревни, но всюду как-то чем могли – помогали.

А немцы занимали все новые и новые деревни. В памяти осталось, как они выезжали на мотоциклах, потом бортовые машины с солдатами, иногда танки, они смесили все огороды, весь урожай.

Я хорошо помню немцев – высокие, рукава засучены, рубашки черные, короткие автоматы под мышкой. Заходя на подворье, расстреливали кур, собирали их, трепещущих, полуживых, мы все стояли молча – протестовать, плакать было нельзя. Иногда они стеком за подбородок поднимали лицо, заглядывали, как-то выявляя евреев. Однажды один такой немец поднял мое лицо, все изуродованное, и оставил нам курицу, не забрал. Но на всю жизнь у меня в мозгу засели какие-то команды на чужом, очень страшном гортанном языке. И до сих пор, если я в метро слышу настоящую немецкую речь туристов, у меня начинается сердцебиение, выступает пот, и я быстрее всех стараюсь выбраться из этого вагона.