Галина Врублевская - Половинка чемодана, или Писателями не рождаются

Поскольку я не посещала детский сад, то в половом просвещении отставала от сверстников и долго думала, что мальчики от девочек отличаются только одеждой, как мои бесполые пупсы Вера и Ваня. Но плюсом коммунальной квартиры являлись социализация и расширение кругозора по всем вопросам. Так, мой дружок Лёня, разрешающий мне кататься на своём трёхколесном велосипеде по коридору, однажды наглядно просветил меня. Встав у низенькой детской раковины, находящейся в уголке квартиры рядом с уборной, он взялся за свою фитюльку и показал, как писают мальчики. Демонстрацию процесса застала его мама и поставила сынка в угол за его просветительскую деятельность. Мне тогда было уже шесть лет, а ему только пять.

В этой коммунальной квартире на Средней Подьяческой улице я выросла и прожила до двадцати пяти лет. Сюда прибегала из школы, а позже возвращалась из института. И даже свою семейную жизнь начала здесь – в две наши смежные комнаты, где теснились трое взрослых и я, едва достигшая совершеннолетия, однажды привела своего мужа, иногороднего студента. Здесь научилась замечать разный уровень обеспеченности, узнала о национальных отличиях и разных религиях. В русскую Пасху моя бабушка пекла куличи и угощала родителей Лёни, а они, в свою очередь, угощали нас еврейской мацой на Пасху еврейскую.

Здесь наблюдала, как на кухне соседки ругаются из-за конфорок, из-за открытой форточки, из-за лужи под раковиной. Но сама не успела врасти в статус полноправной хозяйки, чтобы спорить с главными персонажами этих скандалов. Ведь даже после моего замужества обед на всю семью продолжала готовить бабушка.

Вообще, во мне удивительным образом совмещались инфантильность и раннее взросление. Сейчас можно было бы порассуждать и о внутреннем Ребёнке, и о детской травме, о комплексе девочки, выросшей без отца и вдобавок в дошкольном детстве – без нежной мамы. Но у меня всегда была любимая и заботливая бабушка, и она считала меня лучше всех. А я старалась оправдать её доверие.

Очереди в магазинах послевоенного Ленинграда вошли в мою жизнь прежде, чем я стала осознавать их. Про ранние годы я знаю лишь по рассказам бабушки. Ей часами приходилось стоять в длинных очередях за продуктами, держа меня, полуторагодовалую, на руках, поскольку ходить я начала поздно, а колясок тогда ни у кого не было. Однако нам двоим полагалось вдвое больше того, что отмеривалось продавцами «в одни руки», и потому даже тяжеловатый ребёнок, оттягивающий руки взрослого, в очереди был полезен. Когда я чуть-чуть подросла, то уже и сама стояла в очередях рядом с бабушкой, хотя мне хотелось бегать и играть. И одно воспоминание включается тревожной сиреной во мне всегда, когда я вспоминаю те дошкольные годы. Вспоминаю, как мой внутренний Ребёнок впервые вырвался из клетки общественной благопристойности!

В тот яркий весенний день мы шли с бабулей в магазин. Я держалась за её руку и радостно подпрыгивала на чистом сухом асфальте! Бабушка – русые волосы закручены пучком, уже слегка погрузневшая фигурой, была без пальто, в тёплой вязаной кофте – вошла в торговый зал, задумчиво постояла, осмотрелась. Затем покопалась в сумке, склонилась ко мне и вложила в кулачок смятую купюру. Жарко зашептала в ухо:

– Беги быстренько вперёд, отдашь денежки той тётеньке в белом переднике и возьмёшь у неё пакет с мукой!

Мука в первые послевоенные годы была самым ценным и дефицитным продуктом, ведь из неё бабушка могла испечь любую вкуснятину. Я и сама уже умела скручивать витиеватые булочки из готового текста.

Бабушка легонько подтолкнула меня в спину и выскользнула на улицу, теперь наблюдая за мной через заставленную муляжами колбасы витрину.

Я же видела перед собой только узкий проход между стеной магазина и бесконечной очередью едва различаемых фигур. Люди в тёмных унылых одеждах плотно стояли друг за другом, прижимаясь одним боком к полупустым прилавкам магазина. Голова очереди исчезала в подсобном помещении, где за распахнутой дверью виднелась властная продавщица, отпускавшая дефицитную муку пакетами.

Я летела вдоль прохода смело и свободно, высоко поднимая коленки, будто бежала наперегонки! Деревянный прилавок, сооружённый из каких-то ящиков, приближался стремительно. Продавщица пересчитывала деньги, лежащие в тарелке на ящике, а за её спиной высилась стена, сложенная из бежевых брусков с фасованной мукой. Мне оставалось лишь протянуть над тарелкой смятые в кулачке рубли и отдать их тётеньке в грязноватом белом фартуке, но чья-то рука вцепилась в моё запястье: