Владимир Комаров - Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018

Нет, его неожиданно пресекает одинокий могучий вой. Этот – с другой стороны ущелья, из-за Курчума, из пихтовой черноты над скалами. Хор на сопке смолкает, но возникает хор за Курчумом. Какой же он истошно-голодный! Как им хочется выть – от голода… Вой отражается от сопок и потом назад – от скал. Снова взмывает вверх голосистое соло слева. Поворачиваюсь на звук и вижу, как по белой стене сопки, уже чуть подсвеченной приближением луны, среди пятен скальных выступов мельтешат чёрные точки. Вот они – хористы и солисты. Это волки. А ведь хорошо, что те – за рекой, а эти – так высоко. А высоко ли? С чего я взял, что некоторые из них уже не рыскают между избами? Ведь сожрали же прошлой ночью Белку! Тёмно-рыжую Белку с белой звездой на груди. Накануне я который раз трепал её пушистый мягкий затылок. А утром увидел на снегу в огороде между нашими избами клочья рыжей шерсти, красные брызги и окровавленный заснеженный белый клок – всё, что осталось от звезды. Наша ласковая Белка рвалась ночью в запертую дверь, когда крыльцо осадила стая, но хозяева то ли крепко спали, то ли струхнули отворить дверь. И мы ночью ничего не услышали… Так. А сейчас что? Тёмное пятно за нижним венцом избы не шевелится или всё же – шевельнулось? Делаю очень медленно шаг к крыльцу. Ещё шаг. Спотыкаюсь о ступеньку и на четвереньках лезу вверх. Какое высокое это крыльцо! Уже на крыльце делаю бешеный рывок к двери, скользя пимами по ледяным доскам. Не чувствую ожога железной ручки, распахиваю дверь – я в сенцах! Захлопываю дверь, прижимаю её задом и, поймав в темноте задвижку, двигаю её. Всё! Дверь в избу встречает густым теплом и темнотой. Сбрасываю шапку, пальто, стряхиваю валенки и лёгким котом взлетаю на печь. Какая благодать! Ни тебе мороза, ни волков! А ведь недавно их и совсем не было – ни мороза, ни волков. Всё время не было. Всё время! Чудное же это было время, и совсем недавно, летом, когда мы только въезжали сюда, в Пугачёво.

Весной 1942 года уже всем было ясно, что война не будет ни короткой, ни лёгкой. Она будет долгой и предельно тяжёлой. Надо сначала выжить и лишь затем – победить. Всё ненужное для выживания следовало отставить. Долговременные проекты остановить и законсервировать. Не бросить, убегая, как это сделала «честь, ум и совесть нашей эпохи» в 1991 году, а именно законсервировать. Среди сотен таких проектов было и строительство Иртышской ГЭС. Её строили в верховьях Иртыша, там, где он вырывается на свободу, преодолев алтайские хребты, вблизи города Усть-Каменогорск. Консервировали заботливо, и правление Иртышгэса было закрыто лишь летом 1942 года. Мария Капитоновна Комарова, моя мама, пришла усталая вечером с работы и сказала, что завтра не идёт на работу, потому что управление закрыто. Отец, Иван Александрович Комаров, уже год как был в армии и служил в звании лейтенанта в артиллерийской части на Дальнем Востоке, там со дня на день ожидалось вторжение японцев. Их войска, четыре года назад битые на Халхинголе, стояли непосредственно за границей. Мария Капитоновна оказалась безработной с двумя детьми. Безработных возникло много, и ей лишь к зиме удалось поступить на курсы бухгалтерии. Курсы готовили счетоводов для работы в колхозах Восточно-Казахстанской области. Весной 1943 года она получила назначение в село Дарственное Камышкинского района. В этом селе, в верховьях Иртыша недалеко от озера Зайсан, мы провели пару месяцев, но затем счетовода Комарову направили в более отдалённое место, где больше ощущалась нужда в строгом учёте, в колхоз «Алтай-Мараловод» с правлением в деревне Пугачёво. Деревня расположена в алтайских горах уже недалеко от границы с Китаем. Собственно, дальше счетовода Комарову послать было уже некуда.

День был солнечный, лето в разгаре. С ночёвки выехали, как обычно, вскоре после рассвета, чтобы ехать по прохладе. К обеденному времени две наши телеги загромыхали по каменистому берегу Курчума. Курчум несётся здесь в узком глубоком русле, а дорога лепится узкой полосой, прижимаясь к невысоким серо-рыжеватым скалам. Неожиданно скалы отступают, и мы выезжаем на небольшую поляну с парой деревцев и хижиной под ними. Переправа. На всяком хозяйственном хламе сидит десятка два ожидающих перевоза, в основном молодые колхозницы. Очередную подводу заводят на платформу парома, подтягивая уздечками лошадей. Они сопротивляются, таращат глаза, пугливо вскидывая и выворачивая головы. Есть чего пугаться – перед ними туго скручиваются и развиваются тёмные струи коричневато-зеленоватой воды. Маленький паром удерживается на поперечном реке тросе чёрным от дёгтя проволочным канатом, натянутым как струна от пары ржавых роликов на продольном тросе. Корявый инвалид наваливается на рулевую жердь, и паром быстро несёт к противоположному берегу. Через пару ходок грузят и нас. Паром несётся через бешеный Курчум как щепка, его дёргает и качает. Мощь воды очаровывает, катался бы туда-сюда до вечера. Но вот уже две наши лошади радостно выбираются на берег, грохоча телегами. Мы забираемся на свои места, и подводы быстро удаляются от замечательной переправы. Вскоре нас в облаке пыли обгоняет очередная пара подвод, полных весёлыми горластыми девчатами. Они что-то насмешливо кричат нам, но тут же взрываются бодрой песней. Доносится:

Читать дальше