Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

Закопченные заводские корпуса с высокой, грязно дымящей трубой жались к железнодорожному полотну. Лязг и рокот механизмов доносились из-за кирпичной ограды. Воздух пропах горячей металлической пылью и острыми испарениями бензина и гари.

Разъезженную дорогу прорезали две извилистые, глубокие колеи. Гремучий грузовик переползал из рытвины в рытвину, натужно гудя и тяжело переваливаясь с боку на бок.

Нетерпение подгоняло меня, и скоро грохот цехов и машин остался позади. К заводским корпусам примыкал рабочий поселок. Желтые двухэтажные домишки соседствовли с длинными черными бараками и насыпными избенками, крытыми рубероидом. Крапинки его слюдяных блесков сверкали на солнце. Сараи, огороды, плетни тянулись далеко за окраину поселка. Отсюда под острым углом разбегались два разбитых проселка. Я остановился в нерешительности, удрученно оглядываясь по сторонам, пока не высмотрел неподалеку женщину, копошащуюся среди огородных гряд.

— Теть, а теть? Где здесь лагерь заключенных?

Женщина разогнула спину и, подбоченясь, долго с удивлением рассматривала меня.

Чего глазеет? Наклонившись, подозрительно оглядел себя и удостоверился, что все в ажуре, я при полном параде: мослатые ходули-камышины густо припудрила дорожная пыль, резинка просторных выцветших сатиновых трусов сползла ниже пупка, растянутые лямки линялой сиреневой майки сползали с плеч, обнажая впалую загорелую грудь.

— Тебе зачем? — наконец вымолвила женщина.

— Там моя мать, — признался я и тут же решил, что бояться нечего: позвать вроде бы некого, драпану, если что, только меня и видели!

Женщина ободряюще улыбнулась и принялась объяснять:

— Главный лагерь километров за двадцать. Пехом туда далеко … Может подвезет кто. Другой, маленький, километрах в пяти. Там расконвоированные в совхозе работают. Тебе куда?

Я назвал номер.

— В ближнем не строго, подойти разрешат. В главный не пустят, там зона, охрана.

— Спасибо, — поблагодарил я и тронулся было в путь, но женщина полюбопытствовала:

— Матку проведать идешь? Где без нее проживаешь?

— В детдоме, — буркнул я попросту, не вдаваясь в пояснения и детали: о детдомах знали все, о приемниках и не слыхивали.

— Ты есть, поди, хочешь? Худоба-то, худоба, Бог мой! Обожди чуток.

Она заспешила к другому краю огорода, неловко переступая через борозды окученной картошки. Скоро вернулась и сунула мне кусок теплого хлеба. Глаза ее влажно блестели. Женщина была сама доброта, к тому же острый укол унижения впервые принятой милостыни разбередил душу, и меня потянуло в плач. Я не очень-то был голоден.

Пошел к ближнему лагерю, через силу пихая в себя хлеб в надежде едой погасить тревогу и жалость. Не найду маму, завтра поднимусь чуть свет и дотопаю до главного лагеря. Эта упорная мысль утешила и отвлекла, и вскоре забылись и добрая женщина, и ее участие.

Погожий летний денек набирал силу.

Я ступал свободно, размашисто, не ощущая своего здорового, легкого тела. Утоптанная придорожная тропинка петляла в густой траве. Справа и слева от дороги кустарники и березовые колки перемежались зеленеющими полями. Кое-где виднелись полузасыпанные, обвалившиеся воронки. По краю леса извивалась мелкая, убегающая вдаль траншея. Воронки и траншея поросли редкой, неровной травой.

Оглянувшись, я увидел далеко позади трубу завода и прибавил шагу: найду или не найду маму, на станцию возвращаться придется.

Дорога была пустынна. Пропылит ворчливая полуторка, громко взбрякнет всеми своими железяками на ухабе, и снова долгое затишье. Посвистывание пичуг, запахи трав и деревьев хмельным дурманом беспечности обволакивали сознание. Тропка стлалась среди мирного и приветливого раздолья. Чужие взоры не следили за мной со скрытой угрозой или насмешкой, ничье невидимое присутствие не давило, не смущало, не связывало. Солнце просвечивало насквозь каждый листик, каждый цветок. Страшным и мрачным мыслям просто неоткуда было взяться. Словом перекинуться не с кем, да и не хотелось. Горести от людей, а здесь я один. И поля, и перелески, и пустынный большак казались давно знакомыми, близкими. Все дышало светом, теплом и покоем, и на сердце становилось легко и мирно. Тревоги канули в прошлое, их унесло очистительной волной избавления от надзора и внимания. Настроение было отменным.

Глубокое, захватывающее ощущение полной свободы нахлынуло на меня. После двух лет заточения в толпе я впитывал в себя живые соки дружелюбия и милосердия природы. Вокруг раскинулся принадлежащий мне дивный мир, весь изумрудно-голубой и прекрасный. Он не обманет, не продаст, не обидит. Хотелось выкинуть что-нибудь необычное, неосуществимое в устоявшемся приемнитском быте.