Алесь Адамович - Василь Быков

Нужная, необходимая твердость. Но какая-то негиб­кая она в Сотникове, когда он обращает ее на других. В Рыбаке примитивное чувство, но оно больше способно к развитию, к движению. В Сотникове чувство отчасти задавлено — вот этой закаменевшей в нем убежденно­стью, что важно лишь одно — идти напрямик, потому что, если начать все учитывать, если размякнешь, поте­ряешь жесткость, тут-то и подстережет неудача, беда. Как с той женщиной, которая его, "окруженца", ласково накормила, а дочку послала за полицией.

Рыбак ведет себя в хате старосты (партизанского связного) с наивным, ему свойственным расчетом, эгоиз­мом человека, которому и поесть горяченького хочется, но так, чтобы не испытать к хозяевам благодарности, не раскиснуть перед тем, как он, может быть, покарает "не­мецкого прислужника".

Но вот он вышел со старостой во двор, еще не зная, как поступит с ним, и занялся делом, за которым явился: вдвоем они ловят овцу.

"В сарае мирно и буднично пахло сеном, навозом, скотом, три овцы испуганно кидались из угла в угол; одну, с белым пятнышком на лбу, Петр словчился удер­жать за шерсть, и тогда он ловко и сильно обхватил ее шею, почувствовав на минуту какую-то полузабы­тую радость добычи. Потом, пока он держал, а хозяин резал ей горло и овца билась на соломе, в которую стекал ручеек парной крови, в его чувствах возникло памятное с детства ощущение пугливой радости, когда в конце осени отец вот так резал одну или две овцы сразу, и он, уже будучи подростком, помогал ему. Все было таким же: и запахи в скотном сарае, и метание в предсмертном испуге овец, и терпкая парность крови на морозе..."

А в это время в хате больной Сотников сидит на скамье, греется и заодно стережет, чтобы хозяйка "не выскочила во двор — не подняла бы крик. Чувство­вал себя он плохо. Донимал кашель, очень болела го­лова, возле горячей печи его бросало то в жар, то в холод...

— Сынок, дай же я выйду! Дай гляну, что они там...

— Нечего глядеть.

Женщина слепо кидалась в полумраке избы, все при­читая, наверно, чтобы разжалобить и прорваться к две­ри. Но ничего не выйдет, он не поддастся на эти ее при­читания. Он очень хорошо помнил, как прошлым летом ему едва не стоила жизни его чрезмерная доверчивость к такой же вот тетке".

А потом, выйдя на улицу к Рыбаку, Сотников уди­вился, что староста жив.

"— Что, отпускаешь? — с упреком сипло спросил Сотников, когда они вдвоем остались посреди двора.

— А, черт с ним".

Нет в этой повести прежнего быковского резкого распределения света и теней: "полосатые" оба, и Рыбак и Сотников. Еще не наступил момент главной проверки испытания. А когда подступит вплотную, не все выдержит проверку смертью и в Сотникове, что-то сам отбросит он в себе, как излишне прямолинейное, узкое, ощутив вину свою и перед старостой и перед теткой Демчихой, судя себя теперь строже, чем их, чем других.

Сотников — максималист в своем отношении к лю­дям, к себе. Кажется, натура, качества очень положи­тельные с точки зрения прежних вещей В. Быкова. Но в этой повести авторская мысль, забота, тревоги идут гораздо дальше. Да, это важные качества, но жизнь слишком часто свидетельствовала, что сотниковские достоинства могут повернуться не только героизмом, подвигом, но и узким фанатизмом, нетерпимостью, же­стокостью.

Потому-то Быков не безусловно принимает Сотнико­ва, не с самого начала, а лишь вместе с итогом — с его человеческим подвигом.

И не безусловно отвергает Рыбака, не заранее, а лишь того Рыбака, каким он оказался в конце.

Человек не конечен для В. Быкова в "Сотникове": из одного и того же душевного запаса может вырасти и то, и другое, и третье, потому что человек не инертно хоро­ший или плохой, а в той степени, в какой он способен к самоочищению, глубокой самооценке, способен "выво­дить" из души своей "шлаки" эгоизма, самообмана, трусости. Без такого процесса, постоянного, непрерыв­ного, человек может незаметно для самого себя превра­титься во что-то совсем другое. Сам потом удивится, как он мог поступить так (если, конечно, жизнь его разбу­дит заново).

Рыбак менее, чем Сотников, способен к такой вну­тренней работе — это и беда, но и вина его. До пленения, казалось, вполне хватало его "природного" нравствен­ного здоровья, которое имело (как мы видели) даже свои преимущества. Но наступил момент, когда события точ­но сорвались с горы и все понеслось (и в душе Рыбака также). Тут-то и сказалась неспособность Рыбака отде­лять, отличать в самом себе, что есть разумный расчет, а что трусость, животная жажда жизни, что военная хитрость, а что предательство... Конечно, не пять клас­сов всему причина, а нечто большее, заложенное (или не заложенное) в этом человеке самой жизнью.