Евгений Шумигорский - Император Павел I. Жизнь и царствование

По отзывам современников, на сколько смели они судить по внешности, великий князь производил вообще самое благоприятное впечатление: дурные черты характера цесаревича, не смягченные воспитанием, и созданные воспитанием, и окружающей обстановкой больные места в нравственном его облике нелегко было заметить постороннему гласу. Записки Порошина, относящиеся в детскому периоду жизни Павла Петровича, и показания Платона, — двух лиц, любивших царственного своего питомца, но не Скрывавших недочетов в его воспитании, — дают нам достоверный, хотя и ограниченный материал для истории этого воспитания, но не выясняют вполне его результатов. Тем драгоценнее для потомства являются замечания о нем случайного свидетеля, познакомившегося с цесаревичем тотчас по завершении его образования, бесспорно умного и тонкого наблюдателя, искренно желавшего добра Екатерине и ее сыну. Наблюдателем этим был знаменитый философ-энциклопедист Дидро, проведший в 1773–1774 гг. несколько месяцев при дворе Екатерины. После знакомства своего с Павлом Петровичем, Дидро отметил, сам того не зная, именно те дурные следствия воспитания великого князя, которые заведомо выращивал так долго Панин и которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. «Да не ездит никогда императрица в Царское Село без своего сына, да никогда сын не возвращается без нее!» пророчески восклицает он в своем труде: «Principes de politique des souverains», написанном тотчас по возвращении из России. Десятью годами ранее поездки своей в Петербург Дидро служил для Екатерины посредником в деле приглашения Даламбера, сухого ученого, в воспитатели к Павлу, но, познакомившись в Петербурге поближе с делом, Дидро тоном глубокого убеждения говорил всем не стесняясь, даже самой императрице: «Даламбер не был пригоден для воспитания цесаревича; не Даламбера следовало пригласить, а Гримма, друга моего Гримма!» [15]Гримм, литературный корреспондент Екатерины мог иметь, как воспитатель Павла, единственное преимущество: он главным образом старался бы создать наилучшие отношения сына к матери. Заметим кстати, что к отзывам о Павле иностранцев, в особенности дипломатов, следует относиться с большою осторожностью: Павел разделял симпатии своего воспитателя к Пруссии и отчуждение его от Франции; поэтому, в донесениях своим правительствам, французские дипломаты столь же неумеренно унижали великого князя, сколько прусские — его восхваляли [16].

Дидро был в Петербурге как раз в то время, когда сокровенные цели многих дворских людей — сделать Павла орудием честолюбивых своих происков, в ущерб императрице, — выяснились уже с достаточною определенностью. Когда в 1772 г. великий князь достиг совершеннолетия, враги Екатерины рассчитывали, что он будет допущен в той или другой форме к соучастию в управлении государством. На самом деле Екатерина вовсе не думала поступаться в чью бы то ни было пользу хотя бы долей своей власти, и день совершеннолетия Павла, на который особенно в этом смысле рассчитывала враждебная Екатерине партия, прошел как и все будничные дни; императрица с умыслом не отметила его даже каким либо чисто внешним знаком внимания к великому князю, чтобы не подать повода в излишним толкам о его правах. Павел получил лишь возможность исполнять канцелярские обязанности по званию генерал-адмирала и командовать кирасирским полком, которого он был полковником [17]оба эти звания были пожалованы Павлу еще в 1762 г.; кроме того, от времени до времени, Екатерина приглашала сына присутствовать при разборе почты и на некоторых докладах. «Усерднейшие и вернейшие дети отечества», как именовали себя сторонники великого князя, очутились теперь в большом затруднении, что им делать. Сам Павел Петрович, по убеждению и по чувствам, был врагом какого бы то ни было насильственного переворота в свою пользу, Никита Иванович Панин, по характеру своему, не был способен ни к какому решительному действию, а брат его, Петр Иванович, вынужденный жить в Москве по неудовольствию на императрицу, мог изливать свое негодование лишь тем, что, по донесению московского главнокомандующего, кн. Волконского, «много и дерзко болтал, хотя такого не было слышно, чтобы клонилось в какому бы дерзкому предприятию»: после десятилетнего царствования Екатерина, как оказалось, сидела на троне на столько прочно, что даже «персональные ее оскорбители» не видели и отдаленной возможности для какого бы то ни было «действа» против нее. Один лишь Сальдерн, помимо Панина, пробовал внушить Павлу Петровичу мысль о необходимости требовать от императрицы некоторой доли для себя в управлении государством; цесаревич обратился тогда за советом в Панину. Но в это время пал уже ненавистный Панину фаворит Екатерины, Орлов, и его место заступил креатура самого Панина, Васильчиков; притом, старый царедворец слишком хорошо знал, что такое требование, не опирающееся ни на какую реальную силу, может повести лишь в противоположным результатам, и решительно воспротивился настояниям Сальдерна, хотя и скрыл его действия от Екатерины, боясь, очевидно, навести ее на многие неприятные для себя мысли. Павел, в минуту откровенности, желая предостеречь мать от Сальдерна, сам рассказал ей о его внушениях, и с той минуты участь Панина, в уме проницательной императрицы, была решена: она положила «очистить свой дом», по ее выражению, освободив сына от опеки хитрого воспитателя. Единственным прямым результатом интриги Сальдерна было заключение с Данией в 1773 г. трактата, по которому Павел Петрович уступил ей родовые свои владения: Шлезвиг и Голштинию, в обмен на графство Ольденбург и Дельменгорст, переданные им затем коадъютору Любскому Фридриху-Августу, представителю младшей линии голштинского дома.