Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Всякий вечер гулял я по Липовой аллее. Мне сказали, что есть Лустгартен, увеселительный сад позади дворца: захотелось мне и там погулять, я нашел там большой, совершенный недостаток в одном — в деревьях, зато простору очень много. Совсем иное в Тиргартене, куда в воскресенье вечером направил я стопы свои, и направлял их по многим его направлениям: весьма приятная прогулка.

Я поспешил к увеселительному месту, где вдоль речки построены небольшие домики; как сказать трактирцы, кабачки? Французы называют это генгет. На воздухе перед ними рядами сидели чинно женщины и девицы, довольно нарядные, с виду совсем не принадлежащие к низшему сословию; мужчины тут гуляющие также были очень хорошо одеты. Ни одна из сидящих не была без рукоделья, все вязали чулки; не знаю отчего эта милая простота была мне не по вкусу. Между чулочницами благопристойности ничто не нарушало, хотя вблизи их пунш, пиво и табак стояли на столе. Тут, на берегу узенькой Шпрее, встретил я источник будущих зол для всех чувствительных зрений и обоняний в Европе: картавые мальчишки кругом кричали: цигагос! и местами расстилались облака табачного дыму, конечно, не так густо как ныне в Павловском воксале, ввиду высоких посетительниц, но всё-таки сильно заражали благорастворенный, весенний воздух парка.

Посреди Тиргартена находится загородный дворец принца Августа, называемый Бельвю; по усталости не вошел я в сад его. Далее, с полмили от Бранденбургской заставы, Шарлоттенбург с пребольшим садом. Такая близость мне нравится; я люблю где Рус и Урбс сходятся, чтобы бедным людям недалеко было ходить за невинными наслаждениями природы. Туда по широкой аллее парка ездили мы в открытой коляске. Дворец Шарлоттенбурга невысок, но длинен и довольно велик; хорошо сделали, что сохранили простоту внутреннего его убранства, мода на него опять пришла; по большей части стены в комнатах покрыты выбеленным деревом с вычурными позолоченными украшениями. В одной из них с любопытством остановился я пред изображением Фридерика Великого в восемнадцать лет; он написан совершенным красавцем, а между тем схож со всеми известными его портретами. Весьма искусно живописец выразил быстрый, проницательный взгляд его, пред коим на один миг опустил я глаза и в коем есть нечто не земное, хотя и не небесное. Малую только часть Бада успели мы видеть; мы ходили смотреть великолепный памятник королевы Луизы. Он имеет вид небольшого греческого храма, а внутри на продолговатом камне находится белая, мраморная, лежачая статуя её, чудесное произведение знаменитого ваятеля Рауха. Видев ее в Петербурге, я нашел большое сходство; как во сне она, кажется, живая; по сторонам сходы в склеп, в котором положено её тело. Королеву похоронить не в Божием храме, а в саду, как любимых попугая или моську! Оно так и следует, может быть, по-протестантскому, но только что-то нехорошо по нашему по-христианскому.

Я не видел общества в Берлине, я не могу судить о нём; за то сколько можно поверхностно, в короткое время, старался разглядеть берлинцев вообще. Я заметил в них претензии на какую-то особую щеголеватость, чрезвычайные усилия подражать во всём ненавистной им Франции. Сам Фридерик, прозванный Великим, во всём что касалось до блеска двора, перенимал у Людовика XV, которого он так презирал; философы и другие французы, его часто посещавшие, вместе с неверием старались распространять любезность в обществах; одним словом, им введена галломания в Пруссию. После него, супруга его преемника, одна из гордых принцесс Гессен-Дармштатских, родная сестра нашей надменной Натальи Алексеевны, первой супруги Павла Первого, умела поддержать всё величие королевского достоинства. Но лишь только она овдовела, молодая, прекрасная, веселая Луиза как бабочка вспорхнула на трон, и все сердца к ней полетели. Она жила среди забав и охотно разделяла их со всеми, без большего различия. Веселость немок выражается обыкновенно смехом, пляской, нарядами: складу в речах уже не ищи тут. Если же которая из них примется за ум, то она не станет по пустому тратить его на замысловатость и острословие в разговорах, не предастся его кокетству столь обворожительному даже в стареющих француженках; она ухватится за науку, за сентиментальность, за педантство. В этом нельзя было упрекать королеву Луизу. Долго из чаши жизни пила она одни только радости; тогда по голосу её, как от звуков волшебной флейты, вся Пруссия запрыгала; эпидемия, по преданиям в одной только Германии известная, танец Святого Витта, при ней опять появилась. Тряпичная, но не менее того разорительная роскошь также при ней доходила до настоящей модомании. В Париже едва лишь мода успеет тогда провозгласить новый закон, а Берлин спешит первый привести его в исполнение [10]. Веселость двора уменьшила его важность в глазах народа. Но в Германии это еще не беда; там на каждом шагу встречают членов владетельных фамилий, и скорее любят свободное их обхождение. Но худо то, что Пруссия была одна только держава, которая сохранила постоянные сношения с Конвентом и Директориею Французской республики. Революционеры беспрепятственно приезжали в нее и рассевали в ней дух якобинизма, к чему она и приготовлена была безбожием правительства. Сколько мне известно, пруссаки до войны в великом полководце Франции видели продолжение революции, а он был Наполеон, сокрушитель её. Может быть, это самое было причиною недостатка в усилиях всенародно сопротивляться ему. С другой стороны, Франция так привыкла к покорности Пруссии, что разрыв её с нею Наполеон почитал почти мятежен, а победы свои усмирением его. Не похитителя престолов, а истребителя свободы народов, возненавидела в нём раздавленная им Пруссия; не законного монарха, благодушного и твердого, полюбила она в Александре, а Штейном обещанного ей либерала; и я уверен, что тайно пруссаки были заодно с врагами порядка во Франции. Шестилетнее, потом, пребывание французов и владычество их имели также сильное влияние на нравы этой земли, и она осталась грубым отпечатком неприязненного ей народа. Самый немецкий язык наполнился французскими словами, как например, die elegante Welt, die Eleganz, за которою так неудачно гоняются. Посеянные в Пруссии и в Прирейнских её провинциях пагубные правила по замирении стали более развиваться и распространяться по всей Германии; ныне, говорят, там великое брожение в умах. Невольная любовь к честному, доброму и правдивому королю, непохожему на предков своих, с коим вместе упадали они, страдали и восстали, удерживала жителей от всякого покушения на его власть; но горе Пруссии, если оратор, а не воин будет её главою: тогда воспрянут писаки и говоруны. В благоустройстве своем Пруссия похожа на штучный стол: куски, кусочки на нём искусно подобраны; но всё это склеено, всё это держится многочисленной, прекрасной армией. Пока она за правительство, — опасаться нечего; но буде и она примется умствовать, тогда всему конец: Пруссию поминай, как звали.