Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Продолжаю мой дневник. В понедельник 6-го числа воротился из Петербурга губернатор Нарышкин, о чём узнал я вечером. На другой день, пока я собирался к нему, приехал он сам ко мне, но можно сказать, только что повернулся. Он поспешил меня видеть, сказал он, дабы доказать, что он не разделяет слитком строгих правил вице-губернатора: видно, они с ним начинали не ладить. На расспросы мои о Петербурге не хотел отвечать, уверяя, что не имеет времени, но готов удовлетворить любопытство мое, когда соглашусь на другой день приехать к ним обедать.

Погода все эти дни постоянно была теплая, большие воды стекли, дорогу постарались починить, и 9-го числа отправился я из Симферополя. В Феодосии на полчаса завернул в Богдановскому, потом немного поел, немного поспал и 10-го февраля в сумерки приехал в Керчь.

Встречи на этот раз мне не было; доброжелателей своих не известил я даже о точном времени моего приезда. Недели за две до выезда моего из Одессы писал я к полицмейстеру Щиржецкому, прося его нанять помесячно, будто для себя, каменный двухэтажный дом отставного генерал-майора Каламары, который поблизости от Керчи жил у себя на хуторе. Он построил дом в надежде, что его будут нанимать градоначальники, но совсем отделал его незадолго перед тем как Богдановский собирался оставить Керчь; я же не нанял его под предлогом, что он должен быть сыр; он оставался пустым, и хозяин за дешевую цену уступил его. Щиржецкий будто переуступил его мне, и в него были уже перевезены мои люди и вещи. Мне не хотелось долее жить даром и одолжаться грекам; дом же этот имел для меня особое удобство: он находился при самом въезде в город со стороны Феодосии и даже был отделен небольшим пространством от первых его застроений, так что я бы мог, если бы хотел, и не заглядывать в Керчь. Он был довольно просторен, исключая флигеля имел по шести комнат в каждом этаже, и в нём помещались канцелярия моя и правитель её Шкляренко. Сей последний первый явился во мне и рассказал, как искусно умел он избегнуть малейших неприятностей с Синельниковым.

На другой день явились ко мне главные лица. Не показывая никакой ласки, принял я их как следовало вежливым образом; жителям же велел объявить, чтобы они без особой нужды, с пустяками, подлежащими разбирательству полиции, вперед ко мне не ходили. Им самим не очень хотелось встречать всегда угрюмое чело мое.

Потеряв надежду в это время сделаться моим преемником и ожидая другого более удобного в тому случая, Скасси из Петербурга не подзадоривал более греков, и они, склонив голову, сделались тихи и послушны. Казенные строения приостановлены до наступления настоящей весны, никаких иностранных судов в порте не показывалось, и я совсем почти без дела начал вести жизнь покойную, уединенную, но признаюсь весьма скучную. И погода была тогда не весьма благоприятная; правда, еще до приезда моего Босфор очистился от льда, коим покрыт был более трех недель и в воздухе сделалось тепло, но в продолжении февраля и большей части марта небо оставалось мрачно и не редко шли холодные дожди.

День Светлого воскресенья совпадал (да простят мне сие слово, неологами введенное в общее употребление) со днем Благовещения 25-го марта, и в этот-то именно день была настоящая слякоть. Главные чиновники в мундирах и греки отправились в собор, где богослужение было по-гречески; я же в сюртуке пошел во временную церковь, неподалеку от меня в большом каменном сарае устроенную, одними канцелярскими служителями наполненную, из коих некоторые добровольно составили хор певчих. Отслушав там заутреню и обедню, не без труда по грязи воротился я домой, а по утру, сказавшись больным, никого не принимал.

Странное дело! Когда я не скрывал намерения своего оставить должность никто не хотел мне верить; а тут, когда я принужденным нашелся лгать и уверять, что хочу всю жизнь посвятить Керчи, все мне поверили. И даже когда в апреле получены были письма извещающие о моей будто отставке, никто и слушать не хотел, называя это апрельскими вестями. Между тем этот апрель оживил меня, Погода сделалась опять чудесная, и родились заботы совсем новые для меня в своем роде.

Еще середь зимы приехал в Керчь неизвестно зачем любимец царский, флигель-адъютант полковник Василий Алексеевич Перовский и по приглашению, сделанному Скасси, остановился в его доме. Когда меня о том уведомили, мена это немного потревожило; но вскоре после получил я от него в Одессе коротенькое письмо с препровождением письма врученного ему ко мне от Дашкова, который советовал мне на счет положения моего откровенно с ним объясниться. В ответе моем к нему не утерпел я, чтобы не говорить о предубеждениях, которые знакомство со Скасси должно было дать ему против меня. На это между прочим отвечал он мне. «Возможно ли, чтобы, имея с вами общих приятелей, Дашкова и Жуковского, захотел я вредить вам? Я желал бы по по возможности быть вам даже полезным). В марте получил я наконец и письмо от графа Воронцова собственноручное, длинное, ласковое в ответ на давно мною в нему писанное. Вот что между прочим говорит он в нём: «Вы хотите меня оставить, и я должен исполнить ваше желание; а если бы вы знали сколько копий принужден я был ломать за вас с одним здесь весьма сильным человеком». Этот сильный человек не мог быть иной как Нессельроде. На счет же обеспечения существования моего после отставки выражался очень неясно.