Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

В это время начались ежегодные, продолжительные, беспрерывные путешествия Государя внутри России, которые не должны были прекратиться для него даже самою его смертью. Не знаю, до какой степени знакомили они его с духом его народа и выгодами его государства. По возвращении его, в глухую осень, из первого такого путешествия, Бетанкур представил ему монферрановский альбом, прося один из рисунков удостоить своим выбором: верный вкус Его Величества будет служить потом руководством для исполнителей его воли. Нельзя было не восхититься искусством рисовальщика, и Государь на время оставил у себя альбом.

На другой день Бетанкур, с каким-то таинственным видом, позвал меня к себе в кабинет и наедине вполголоса сказал мне:

— Напишите указ придворной конторе об определении Монферрана императорским архитектором, с тремя тысячами рублей ассигнациями жалованья из сумм Кабинета.

Я изумился и не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Да какой же он архитектор? Он отроду ничего не строил, и вы сами едва признаете его чертежником.

— Ну, ну, — отвечал он, — так и быть; пожалуйте помолчите о том и напишите только указ.

Я собственноручно написал его, а Государь подписал.

А утверждение нашего штата, несмотря на возвращение Императора, всё еще день от ото дня откладывалось. Наконец, только в декабре вышло вдруг милостивое решение: на содержание Комитета выдать из уездного казначейства всю сумму сполна за весь истекающий год, а чиновникам — жалованье с 3-го мая, со дня подписания рескрипта Бетанкуру. Сей последний всё еще упрямился и, несмотря на великолепный титул, им доставленный Монферрану, определил его к нам только что старшим чертежником. Он же, как мне кажется, с умыслом ежился и гнулся перед ним, уверяя его, что во всех больших постройках настоящим архитектором, великим строителем будет он сам, Бетанкур, а он по возможности будет стараться облекать в формы гениальные его идеи.

Дабы кончить рассказ о решительном устройстве пресловутого Комитета, необходимо должен я выступить за пределы 1816 года. В январе 1817 нанял я для него, равно как и для себя, удобную и поместительную квартиру, в доме Шмидта, у Семеновского моста, на углу Фонтанки и Апраксинского переулка. Поселившись в этом приюте, который, по предчувствиям моим, столько лет должен был я занимать, и который, не превышая скудные средства мои, как мог, старался я лучше прибрать, ощутил я необычайную отраду. Мне уже исполнилось тридцать лет, и тщетно усиливался я дотоле найти постоянное место и прочную службу, везде встречая неудачи. Оттого-то самая жизнь моя в Петербурге была всегда кочевая; с одной небольшой квартирки часто переезжал я на другую малую. Тут было нечто похожее на оседлость, и это единственный дом, мимо которого и доселе не могу я равнодушно пройти или проехать. Мне сожительствовал Монферран, и первые месяцы соседством его оставался я доволен. После начал он зазнаваться; я должен был искать средства, чтобы оградить себя от неприятностей, которые готов был он делать, и он унялся. Чертежникам раздавал он работу; но они меня гораздо более признавали своим начальником. Одним словом, в небольшом углу своем долго оставался я совершенным хозяином.

Князь Тюфякин. — Князь А. А. Шаховской. — Заседания «Арзамаса». — М. Ф. Орлов и Д. Н. Блудов. — Масонство.

Не целую главу, а несколько страниц в каждой части сих Записок посвящаю я обыкновенно описанию современного состояния русского театра. Здесь достаточно мне будет на то несколько строк; ибо в предыдущей части довольно говорил я об нём, и остается только назвать несколько новых молодых талантов, тогда показавшихся, из коих некоторые и поныне украшают нашу сцену.

Особенно примечательны были два актера, Сосницкий в комедиях и Рамазанов в водевилях. Первому, в цветущие лета, удалось попасть в общество образованных людей; а как сверх того имел он и врожденное чувство светской пристойности, то первый явил себя на сцене молодым человеком, которого можно пустить в лучшую гостиную. Другой, Рамазанов, был живчик, который пел приятным голосом и весьма естественно играл не в шутовских, а в веселиях и забавных ролях.

Главною актрисою в комедиях была Валберхова, весьма еще не старая и красивая, но не совсем однако же и молодая дева, дочь посредственного танцовщика Лесогорова, который перевел себя на немецкий язык, дабы внушить зрителям более к себе уважения. Она была, как уверяли, примерной нравственности, скромна, добродетельна и отказалась от брака, для того чтобы прилежнее заниматься воспитанием сирот, меньших братьев и сестер. Такие почтенные свойства вредили однако же её таланту, когда приходилось ей играть ветренных кокеток. Прикованный не любовью, а сожитием, привычкою и общими выгодами к другой актрисе, Шаховской тщетно, говорят, вздыхал у ног её. Катерина Ивановна Ежова (мадам Жегова, как называли ее французские актеры) была женщина или девица хитрая и смелая. Домохозяйка его и мать его детей, она держала его, как говорится, в ежовых рукавицах: змеей обвилась она вокруг его огромного туловища. В ролях сердитых барынь на сцене заступила она место Рахмановой, которая по старости отошла на покой. К тому же и самый характер нового рода крикуний мало походил на тот, который так искусно изображала Рахманова.