Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Слушая их, я рисовала себе Корчака скромным дисциплинированным человеком, с иронией отмахивающегося от проблем, которые подавили бы любого другого. Путешествуя по кибуцам и городам, в которых он побывал во время двух коротких посещений Палестины в середине тридцатых годов, я пыталась представить себе его душевное состояние тогда. Хотя он не был сионистом, Корчаку, подобно большому числу еврейских писателей в предвоенной Европе, принявших культуру страны проживания, приходилось на шаг опережать злобные удары истории. Когда подъем крайнего национализма в Польше заставил его усомниться в будущем своего дела, он обратился к Палестине, но не смог прийти к однозначному решению: поселиться там или нет. Убежденный, что есть только одна возможность не стать дезертиром — «оставаться на своем посту до самой последней минуты», он все еще находился в Варшаве 1 сентября 1939 года, когда фашистское вторжение в Польшу покончило с этой дилеммой за него.

Кем был Януш Корчак? Передо мной на столе лежат две наиболее известные его фотографии: на одной он еще мальчик, ее он использовал как фронтиспис своего «Короля Матиуша Первого», чтобы его юные читатели познакомились с автором, когда тот был таким же маленьким и беззащитным, как они; на второй он — взрослый, его глаза смотрят внимательно и скорбно, а лысая голова сливается с белым пространством над ней, потому что нетерпеливый сиротка выхватил фотографию из проявителя слишком рано.

Два Януша Корчака — юный утопист король Матиуш, мечтавший создать лучший мир для детей, и скептичный Старый Доктор, который знал, что мечты всегда недосягаемы.

«Будет трудно показать американцам, каким был Корчак», — говорили мне корчаковцы в Израиле. То же мне пришлось услышать и от корчаковцев в Польше — но по иным причинам. «Он был насквозь польским, — сказал мне Игорь Неверли, в прошлом секретарь Корчака, а теперь известный писатель. — Но и среди польской интеллигенции того периода он оставался единственным в своем роде. Человеком со своим собственным индивидуальным стилем и убеждениями. Он был приветливым и остроумным, но одновременно одиноким и печальным. Он был всяким, и вам придется передать все это».

Передать все это, вскоре поняла я, значило увидеть Корчака и поляком и евреем; быть обоими — говоря словами романиста Тадеуша Конвицкого — куда труднее, чем быть просто поляком или просто евреем. Проблема эта раскрывается в семантике: польского католика называют поляком, но польского еврея называют евреем, а не поляком.

Быть может, именно потому, что Корчак был полон решимости жить в предвоенной Польше и поляком и евреем, при жизни он не раз подвергался суровой критике: многие евреи видели в нем ренегата, предпочитающего писать по-польски, а не на идише или иврите, тогда как никакая мера культурной ассимиляции не могла заставить поляков правых убеждений забыть, что он еврей. Радикальные социалисты и коммунисты в период между двумя мировыми войнами видели в нем консерватора, потому что он не занимался политикой, а консерваторы видели в нем радикала из-за его социалистических симпатий. Некоторые считали его эксцентричным чудаком, даже если пели ему хвалу и поддерживали его начинания, — неженатый, асоциальный, он был столь же нетерпим к чванным и самовлюбленным взрослым, как терпим и снисходителен к маленьким озорникам.

Беседуя с людьми в Варшаве, я уже прикидывала, как именно написать эту книгу о Януше Корчаке. Те, кто не хочет, чтобы их биографии были написаны, сжигают свои личные бумаги; за Корчака это сделала история. Варшавское гетто, где он был заключен с конца 1940-го до середины 1942 года, через год после его смерти было уничтожено немцами во время тамошнего восстания. Пламя сожрало записные книжки, в которые Корчак микроскопическим почерком заносил свои мысли, его письма, личные вещи, записи о наблюдениях за особенностями детских сновидений, а также диаграммы роста и веса, накапливавшиеся более тридцати лет для будущей книги о физическом развитии детей, его библиотеку из художественных и научных книг на французском, немецком и русском языках, помимо польского, и черновики книг, которые он планировал написать. Родственники и друзья детства, которые могли бы сообщить подробности о раннем периоде жизни Корчака и набросать портреты его родителей, погибли в лагерях.

Отправиться на поиски Корчака, как отправилась я, значило искать человека там, где его больше не было, в месте, которое больше не существовало. Его многоэтнический мир исчез. Варшава, которую в свое время называли Восточным Парижем, этот город бесчисленных кафе, фешенебельных ресторанов и кабаре, был сровнен немцами с землей во время восстания поляков в 1944 году.