Владимир Зелинский - Разговор с отцом

„Просто бессовестный“ (М. Цветаева). „Мерзавец“ (Н. Мандельштам). „Молчалин, прикидывающийся Чацким“ (Вяч. Полонский). „Замечательный негодяй“ (А. Белинков). „Растленный, продажный литературовед“ (Л. Лунгина)» 2 2 Абдуллаев Е. Мена всех // Вопросы литературы. 2016. № 4. .

Здесь, если присмотреться, половина дурных, уничтожающих отзывов исходит от людей, которые в жизни никогда с Корнелием Зелинским не сталкивались. Они восприняли его из атмосферы, его окружившей, где одно мнение переплелось с другим, и волна общественного суда замесила их в один ком, который поднялся как на дрожжах, потом высох, зачерствел, окаменел и таким остался в памяти. Но можно допустить, что здесь собраны далеко не все приговоры, не все пересуды, однако тех, кто был бы готов их произнести, уже не спросишь, они в могиле. Объективно же говоря, отыскать литераторов с более сомнительной, не сомнительной даже, а просто черной, стукаческой, сикофантской репутацией было бы и вовсе легко. Если же все осудительное, что налипло на имени отца, свести к одному, то, заключив эмоции в скобки, можно было бы сказать: перед нами литератор, живший при деспотическом режиме, вынужденный служить ему своим пером, где-то искренне, где-то вынужденно, но прежде всего старавшийся не попасть под его топор, который не миновал стольких его коллег. Такое усилие требовало известной приспосабливаемости, которая и потом, когда топор был отложен в сторону, имела свою инерцию.

Много ли найдем его коллег в том поколении, о ком нельзя было бы сказать нечто подобное? В своей жизни лично я знал только одного такого, это был Яков Эммануилович Голосовкер, друг отца, философ и переводчик античных поэтов, проживший изгоем, прошедший лагерь, чья жизнь до самого конца была сплошным мытарством, но так ни разу у злодея ручку не поцеловавший. Даже и символически. Но, в конце концов, сошедший с ума. Повторяю: знал только одного. О нем уж написан мемуарный очерк 3 3 Зелинский В. Между титаном и вепрем // Зелинский В. Священное ремесло. Философские портреты. M., 2017. .

– Если государство дурак, – любил повторять Яков Эммануилович, – значит, и я должен быть дураком?

– Просто обязан, уважаемый, или ты думаешь, что гуляешь здесь сам по себе? Что ты не песчинка, взметенная и несомая ураганом? И не только твой хлеб, кров, место в толпе или в литературе, но и сама жизнь твоя – все это с начала и до конца мое, хочу – оставлю, хочу – отберу. Могу не обращать на тебя внимания, пока ты числишься одним из чудаков-хранителей древностей, но сразу вспомню, попробуй ты выйти на шаг за порог твоего античного заповедника. Но уж коли ты литературный критик и собираешься в таковом чине и ремесле прожить, то будь любезен, вставай в строй, исполняй, как подобает, возложенный на тебя социальный обет.

– Даже если государство – палач? И заказ его заключается во внедрении ядовитой утопии, в работе на всеобщую идейную одержимость, от которой ни один гражданин не смел уклониться? А кому, как не работнику идеологического фронта, надлежит быть его устами и голосом?

Мало кто ставил себе столь жесткие неудобные вопросы. Да и много ли найдется людей, кто вообще способен судить самого себя? У кого совесть работает не для умягчения, но обострения внутреннего протеста? Кто был бы способен жить в состоянии беспощадного суда над собой? Разве что праведники и юродивые. Ну, а прочие (начинаю с себя) всегда склонялись к договорам с обстоятельствами, которые нельзя изменить. У кого из них на дне, под верхней памятью не лежит стопка таких в секрете подписанных договоров? Принимать условия или нет, с оговорками или без, зависит уже от нашей восприимчивости к правде, если понимать это слово в согласии с Библией. Правду же, хоть она дана нам изначально, нужно в себе найти, в нее вслушаться, «употребить усилие», по слову Евангелия, и, чтобы устоять в таком выборе, употреблять его нужно будет всю жизнь. Но когда такой выбор становится событием публичным, запечатленным, облеченным в речь, тем более речь, которая пишется/произносится профессионально, то договор с совестью становится выставленным напоказ фактом. Из потайной комнаты внутри нас он вводится в литературный процесс. Отец, как и многие, был, пожалуй, специалистом по таким договорам. Он не обладал ни античной стойкостью Голосовкера, ни врожденным бесстрашием Пастернака, ни лагерным мужеством Шаламова, да и мало было тех, кто мог бы с ними рядом стоять. Не было у него и почетной, нейтральной, полезной профессии академика-однофамильца. Отцу надо было договариваться, искать компромисса. Правда, к чести его к концу жизни это умение покоряться и договариваться стало иссякать.