Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Его встретил в вестибюле служитель, который пошел доложить председателю палаты лордов о его приходе. Он прошел мимо шерстяного мешка, на котором председатель палаты, лорд Илдон, восседал, возглавляя собрание, и приблизился к столу, за которым Байрон должен был принести присягу. Когда краткая церемония окончилась, председатель палаты покинул свое седалище и подошел к Байрону с протянутой рукой. Байрон сухо поклонился, едва коснувшись кончиками пальцев руки председателя, который с оскорбленным видом вернулся на свое место. Байрон небрежно опустился на одну из пустых скамей оппозиции, потом через несколько секунд встал и вышел. Вернувшись к Далласу, он сказал:

— Если бы я крепко пожал ему руку, он подумал бы, что я в их лагере, а я не хочу иметь с ними никакого дела ни с какой стороны… Теперь могу отправиться путешествовать.

Две недели спустя была напечатана его сатира. Она имела большой успех. Хотя книжка вышла без подписи, всюду в литературных кругах произносили имя лорда Байрона — кто с ненавистью, кто с восторгом, и все с удивлением. Реванш был взят, партия выиграна, больше ему нечего было делать в этой стране. Для отъезда недоставало только денег. У Байрона было двенадцать тысяч фунтов долга. У кого занять необходимые для путешествия четыре тысячи фунтов? Хэнсону было приказано достать их; в крайнем случае можно было продать одно из владении, но только не Ньюстед, а Рочдэл. «Будь, что будет, Ньюстед и я будем держаться или пропадем вместе. Я теперь жил в этом месте, мое сердце привязалось к нему, и никакая сила ни в настоящем, ни в будущем не заставит меня пустить с молотка этот последний корень нашего наследия. У меня хватит гордости перенести все затруднения. Мистер Хэнсон рассуждает об этом, как делец, а во мне говорит чувство чести, и я не продам Ньюстед».

Лучший выход был — жениться на богатой наследнице. Таково было мнение миссис Байрон, которая считала, что сын её непременно погибнет, «если только угольные копи не превратятся в золотые россыпи или он не поправит свои дела обычным старинным способом, женившись на девушке с приданым в двести или триста тысяч фунтов… Нужно, чтобы он весной женился на богатой девушке, браки по любви — это ерунда. Пусть он, по крайней мере, употребит впрок свои таланты, которыми его наградил Бог». И сам Байрон: «Я понимаю, что все это кончится моей женитьбой на какой-нибудь золотой кукле или пулей в лоб; чем именно из двух — это неважно, средства, можно сказать, почти одинаковы». Вопрос разрешился совершенно неожиданно — займом у Скропа Дэвиса. Дэвис, остроумный, заикающийся Дэвис, продолжал играть в Лондоне так же, как играл когда-то в Кембридже, проигрывая и выигрывая громадные суммы. Нередко друзья, расставаясь с ним после полуночи, оставляли его пьяного в каком-нибудь игорном доме, а утром он каким-то чудом оказывался у себя. Однажды они застали его среди бела дня спящим, а возле его кровати стоял ночной горшок, доверху набитый тысячами фунтов, выигранными Бог знает как, и Скроп не помнил — где. В такое-то вот счастливое утро он смог одолжить Байрону сумму, необходимую для путешествия.

Перед отъездом Байрон хотел собрать в Ньюстеде тесный кружок своих кембриджских друзей, чьи остро отточенные умы помогли сложиться его сознанию. В мае 1809 года легкомысленный Мэтьюс и методичный Хобхауз приехали погостить в аббатство. Это были дни сумасшедшего веселья. Внешняя суровость этих мест, привидения, якобы разгуливавшие в замке, вносили своим контрастом в веселые затеи молодых людей своеобразный оттенок. При входе, по правую сторону лестницы, ведущей в холл, сидел на цепи медведь, налево — волкодав. Если кто-нибудь входил в дом, не извещая о своем приходе, и если даже гостю удавалось благополучно миновать медведя и собаку, он тут же попадал под обстрел веселой ватаги молодых стрелков, забавлявшихся стрельбой из пистолетов под сводами замка. Вставали поздно, завтрак дожидался на столе, пока не соберутся все. Потом занимались чтением, фехтованием, стрельбой из пистолетов, катались верхом, гребли по озеру, играли с медведем. Мэтьюс в парке, на одной из плит могилы «Ботсвайна, собаки», приписал эпитафию: «Хобхауза, свиньи». Обедали часов в семь-восемь. После обеда по рукам ходила круговая чаша — человеческий череп, наполненный вином. Это был череп какого-то монаха, скелет которого как-то нашел садовник, копая землю. Байрон заказал ювелирных дел мастеру в Ноттингеме сделать из черепа кубок, и тот вернул его тщательно отполированным и выделанным под черепаху. В честь этого кубка Байрон написал стихи: