Константин Ковалев - Евдокия Московская

Очевидно, что в период жизни княгини Евдокии и сразу после её кончины активно происходили два параллельных процесса, которые мы назовём так: летописание и летопереписывание. И правителям Москвы пришлось окунуться в это со всей серьёзностью. Хотя бы потому, что князьям уже тогда приходилось доказывать свою правоту в вопросе о власти с помощью древних документов.

Современные исследователи давно заметили, как заботливо великие князья Владимирские контролировали и вели записи о своём правлении, а также покровительствовали составлению очередных редакций и вариантов известного «Летописца великого русского». Особенно после кончины очередного великого князя. Историк М. Д. Присёлков удачно отметил, что многие переделки текстов «совпадают по времени с тою борьбою за великое княжение и за великокняжеский титул, которая разгорелась особенно сильно и длительно тянулась в XIV в. Это даёт право предполагать, что летописание теперь служит историческим доказательством при спорах князей перед ханом о великом княжении и что летописцы сопутствуют князьям в их поездках в Орду». Он же писал: «Несмотря на значительное число летописных центров древности, одна Москва лишь теперь предстоит перед нами в своём официальном летописании, а все прочие местные летописцы сохранились до нас или в составе московских сводов, или в частных списках, причём только в исключительных случаях не прошедших московской обработки».

Действительно, завершающее десятилетие XIV века стало важной вехой в становлении московского летописания. Особенно после 1392 года, когда появились летописные своды, в каждом из которых мы можем заметить не просто изложение событий, а их интерпретацию сообразно тем или иным политическим обстоятельствам. Теперь у исторических фактов довольно отчётливо проявилась определённая «окраска».

Конечно, это было связано уже с началом правления Василия Дмитриевича и активностью митрополита Киприана. И удивительно, как это совпало с кончиной преподобного Сергия.

Итак, появившийся Старший московский свод 1392 года мы можем воспроизвести на основе самого старого варианта московской летописи, того самого Троицкого списка, о котором мы уже говорили. Он был, увы, утрачен, но сохранилось столь много выписок из него благодаря трудам Н. М. Карамзина, что можно говорить о его доступности. «Зарисовывают» пробелы более поздние списки Симеоновской, Воскресенской летописей и Рогожского летописца. Троицкая летопись завершает своё повествование в 1409 году — рассказом о нашествии Едигея. Однако, по мнению исследователя В. Л. Комаровича, «летопись в заключительной своей части изобиловала собственно московскими и современными летописцу известиями, а, кроме того, содержала ряд прямых и косвенных указаний на другой московский свод, более старший, лёгший в её основу». В документе предлагалось прочитать некий «Летописец великий Русьский» (запись 1393 года). Отчего историк делает вывод: «Есть поэтому все основания подразумевать и под «Летописцем великим Русьским» прямой источник Троицкой, оканчивавшийся где-то раньше 1393 г. Сличение Троицкой летописи с близким к ней текстом Симеоновской и Рогожской обнаруживает, что этот источник, т. е. предшествующий Московский свод, заканчивался 1392 г., а вся совокупность входивших в этот свод статей показывает его зависимость от редакторской инициативы митрополита Киприана.

У этого свода есть одна разительная особенность. Будучи бесспорно московским по месту написания и преобладающему в нём материалу, он не только содержит ряд известий тверских, суздальско-нижегородских, литовских, но сплошь и рядом даже и точки зрения придерживается не московской, а скорее тверской или даже литовской».

Последнее утверждение о «точке зрения литовской» приближает нас к самому главному. Именно с этого времени начинается великий передел русского летописания. То, что мы и называем летопереписыванием.

Напомним ещё раз, что древние источники использовались как доказательство в решении споров о правлении в Москве. Это раньше всех понял современник княгини Евдокии — митрополит Киприан, который прошёл хорошую «текстологическую» школу ещё в Византии, где столетиями накапливалась традиция летописного «словоплетения». Неслучайно понятие «плетение словес» — как символ умения расставлять слова в нужной форме и в нужном смысле — в виде нового термина появилось на Руси именно в это время, в интерпретации замечательного агиографа Епифания Премудрого.