Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Я вот до двух инфарктов допереживался. И – хватит о футболе.

Совершенно естественно – о сердце. Как зажмет, почувствую сразу свою немощь (ох и часто!), так вспоминается мне: раннее утро, и поезд неспешно, как-то торжественно, въезжает среди солнца, зелени и кислорода – на умытую уже станцию Кисловодск. Май. Фиалки. Тюльпаны. Сирень, тяжелая, махровая, персидская. Запах дурманит. Сумка легкая, и мне чуть за сорок, несмотря на ранний час, встречают местные – и в гостиницу «Кавказ». Она тогда была единственная, в общем, в городе, где жизнь возможна. Как ее горцы не прозвали по-большевистски – «Гостиница № 1»?

Много лет подряд, не дождавшись московского тепла и света, срывался я на встречу с весной в Кисловодск, не то чтобы в горы, не альпинист, но – ведь ровного пространства там и нет – или в гору, или под гору. Ровно – только в ресторане.

А в рестораны я там не ходил. Утром из гостиницы быстрым шагом, в кроссовках «Пума», наперерез всей пешеходной дорожке, усеянной тучными санаторниками, – на Красное Солнышко и выше. Сначала – за минут сорок, а через недельку – уже за 34 минутки взлетал по терренкуру туда, где выше – только орлы.

Господи, вспомнил – и сердце сжалось, защемило: неужели это был я? Так быстро? Там сочинилось:

Окно распахнуто. Птицы заливаются. Солнце разглаживает московские морщинки и производит свои, кавказские. Доставай бумагу, в скромной этой гостиничной комнате – кровать да стол. Да ты! Да Лермонтов! Что еще нужно, чтобы написать:

Я много раз бывал в Кисловодске, всегда почти весной, и образ неповторимого этого города живет во мне и сейчас, когда ни сам я, ни врачи ничего хорошего не могут сказать о моем сердце, с которым мы тогда мячиком прыгали по склонам. И подорожной в горы не выпишут.

И всегда, едва поезд сворачивал в Минводах вправо и неторопливо катил мимо Пятигорска в сторону моего Кислородска (не ошибка!) со скоростью лошадиной рыси, я представлял, как по тем же местам верхом прогуливался Лермонтов – так как я помнил все эти пейзажи с детства по лермонтовским рисункам.

Горы нечасто меняют лицо, а выражение «горы своротить» просто социалистическая мания величия. Все осталось, и Машук на месте, а вот знаменитую ресторацию в Пятигорске снесли, ресторации – не часть пейзажа.

Вспомнилось удивление при виде лермонтовских рисунков – какой первоклассный рисовальщик, и почерк рукописей, летучий, устремленный вперед, как гусарская рысь.

И здешние места, ставшие снова предмостьем новой чеченской войны ли, кампании ли, воспринимаются мной в исторической традиции.

С известным лермонтоведом дядей Леней излазили мы подробно гору Машук, вооруженные его знанием всего-всего о дуэли и вообще о поэте. Начали с того, что он начисто, опираясь на десяток причин, отверг нынешнее место с неудавшимся опекушинским портретом. (В скобках хочу сказать о не знаю чьем поручике Лермонтове у Красных Ворот в Москве: угадано конгениально!) «Отсюда ресторация была не видна, вот так!» – говорил дядя Леня.

И в домике Верзилиных стояли у белого рояля-прямострунки, и на креслах сидели. И как бы видели Мартынова, одетого по-горски, в черкеске с газырями и серебром, в лохматой папахе. Дядя Леня был пожилым человеком и казался мне тоже чуть ли не современником поэта. И пахло свечами и нафталином. И был бал (как из букваря).

И я услышал, как Михаил Юрьевич сказал, не скрывая иронии: «Горец с большим кинжалом!» И как засмеялись барышни Верзилины – ведь шла война с горцами! Наверное, это была не первая его колкость в адрес Мартынова, и тот ответил, спускаясь по лестнице:

Милостивый государь! (сочиняю свою пьесу). Просил бы вас впредь поберечь свое остроумие в ножнах! Особливо при дамах.

Уж не вызываете ли меня? – спросил тенгинский гений и напоролся на дуэль. На пулю.