Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Жилмассив располагался через балку от общежития, в котором я проживал с кем-то вдвоем, хотя и не могу вспомнить этого второго, а может быть, я его никогда и не видел. Была черная полоса моей жизни, только недавно оборвалась, рухнула любовная история – роман с чужой женой. Еще дымились руины, я был никому не нужен, и совершенно нету ну просто никакого имущества, даже орденов, отобранных гебешниками при аресте.

Зимой я скользил в тоненьких туфлях на кожаной подошве по замерзшему спуску балки. Второй пары обуви у меня, конечно, не было, это у Трампа – две пары ботинок. А на середине спуска был дом, и жила в нем симпатичная женщина, чья-то жена, и я никак не мог с ней познакомиться – прокатывался, как на лыжах, мимо, встречая ее чуть ли не каждое утро. Добился всего-навсего – она кивала головой в ответ на мое приветствие.

Представляю себе разочарование мариупольских газетчиков, когда они узнают, какую жалкую полосу своей жизни зимой на 1954 год провел этот недавний сталинский зэк в их городе.

Зато холодным летом 53-го я был обманчиво счастлив в Мариуполе. Сейчас я придумаю имена, да и саму эту историю. Но то, что это было на самом деле, как теперь принято говорить, гарантия 100 процентов!

Она была женой зубного врача и преподавала литературу в вечерней школе, которая – вся – была в нее влюблена. Муж ее уехал на Север за длинными деньгами, присылал оттуда слепки-заказы, мариупольские умельцы делали зубные протезы, и, видимо, денежки журчали ручейком.

Но поскольку большой любви в этой семье не было, а Лена была способна именно на большую любовь, то я, молодой, сильный и отвыкший от женщины за годы сидения, оказался в ее поле зрения кстати. (Смотри мои фотографии в книжке: смуглый, один нос торчит!) Заполыхало!

Соседи принимали деятельное участие в этой интриге и спрашивали у ее сына, четырехлетнего мальчугана:

– Гриша, что, у тебя новый папа?

– Зачем мне новый папа? Что мне сделал плохого мой старый папа?

Новому папе было стыдно нечаянно услышать этот разговор.

Вам нетрудно представить наш курортный роман. Мы оба не были виноваты – это была любовь до гроба! И она поехала на Север, к мужу, естественно, разводиться. Разводиться тоже до гроба. А я ходил на почту, наверное, страдал. А потом пришло письмо: «Он все понял и простил меня. Теперь твоя очередь сделать то же самое. Прости. Лена».

И я пошел наниматься маляром на строительство домов в городе Мариуполе! Сейчас, по прошествии почти полувека, могу сказать: я, кажется, больше не люблю эту женщину. Такие уж мы, мужики, ветреные люди.

Жизнь моя в Сталинграде была попыткой вновь почувствовать себя человеком; за плечами был мертвый опыт войны и тюрьмы и всего тридцать три года, возраст надежды. И уже была любимая женщина, которая поверила в меня навсегда.

Но город Сталинград, сам герой и пестовавший героев, с часовыми-пионерами, стоявшими у «вечного огня, который горел по субботам» (анекдот), был не тем местом, где бывшему зэку так просто дадут расправить перебитые крылья. И снимая комнатенку с женой и маленькой дочерью и существуя от рубля до рубля, мы, однако, ухитрялись жить от своего рубля до своего и никогда-никогда не одалживались ни у кого.

За редкие публикации в газетах и журналах платили гроши, но я еще работал внештатно (с удостоверением) в областной молодежке «Молодой ленинец» и, как ни плохо у меня это получалось, искренне пытался стать молодым ленинцем. Печатали меня часто, даже похваливали, но мысли не допускалось пригласить меня в штат, на должность пусть самого последнего литсотрудника. Это при том, что стихи мои уже публиковались в московских «Юности», «Знамени», «Смене», «Литературной газете» – большая честь для провинциалов. Нет, не тот город Сталинград, где с бывшего зэка снимается прилагательное «бывший». Оно остается, как на корочках уголовного дела – «хранить вечно!»

Так и шастал я по районам, в посевную и в уборочную, и писал проблемные статьи по непонятным мне колхозным проблемам типа «Под одной тучкой…» (это, стало быть, о разных хозяевах!), да еще футбольные отчеты, да цирковые рецензии, а еще иногда стихотворные фельетоны.