Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Ленка мне очень нравилась, недаром я срисовал с неё Снегурочку, она даже стала нравиться мне больше, чем Маргаритка. Ленка так на меня иногда смотрела, что я терялся и, вероятно, краснел. Но однажды заметил, что она точно так же смотрит на Кольку Николаева (по дворовой кликухе Жирки). Я тогда подумал, что девочки, наверное, как-то по-другому устроены, раз они могут таким взглядом, который должен быть только для одного мальчика, смотреть и на другого, и на третьего. Это мне в Ленке не очень нравилось, зато во всём остальном она была лучше всех девчонок.

Всем классом мы отправились в культпоход – в театр имени Пушкина. Смотрели сказку «Аленький цветочек». Долго потом мы говорили друг другу: «Ах, вот ты какой, аленький цветочек!»

Перед Новым годом отец взял меня на охоту – на лося. Охотников собралось человек десять, приехали в хозяйство к вечеру, ужинали в тесноте за небольшим столом. Само собой, взрослые выпивали. Один дядя (фамилия его была Шишлов) рассказывал всякие истории про войну, его с интересом слушали. Но ещё любопытнее было (так мне показалось), как он это делал – головой он почти не шевелил, а взгляд его больших, навыкате глаз был очень подвижен, так и метался туда-сюда, вверх-вниз. Зубы у него с одного боку были стальные; большие оттопыренные уши при говорении шевелились; нос – тонкий, будто, сплюснутый. Рассказывая, он помогал себе руками, но двигались только кисти рук. Во время войны он был лётчиком, и когда речь заходила о самолётах, сопровождал её жестами.

– Был у меня друг, ядрёна вошь! Лётчик от Бога. Орден Красного Знамени имел. Немец под самый бок к нам припёрся, нам через два дня сниматься с места надо – перегруппировка, ну и так далее. В тот день туман, ядрёна вошь, как сметана, хоть на хлеб намазывай. Мы ждём приказа на вылет – отложили на три часа… Друг мой чего-то сам не свой, желваки на скулах ходуном… Я к нему: чего, мол? Он говорит, срочно домой ему надо, мол, талисман свой забыл.А талисманом у него была иконка, про неё только я знал. Дом его рядом в посёлке, километра три – снимал жильё с молодой женой. Я ему говорю: покидать часть – с огнём играешь, трибуналом пахнет, ядрёна вошь. Куда там… Взял у технаря мотоцикл – и домой. Вошёл в дом. Жена спит. Спит, да не одна… спит на груди у хахаля. Время раннее, лето. Будить не стал. Вернулся, в глазах боль.

Туман стал таять, приказ на вылет: бомбить. Поднялись, – тут Шишлов выбросил из кулаков пальцы вверх, – мы все на запад, а он, в облаках, ядрёна вошь, резко на юг. Подлетел к своему дому и сбросил на него бомбу!.. Потом за нами пошёл. Мы отбомбились, повернули назад – за нами мессера. Так он с мессерами сцепился, двух сбил… ну, и сам начал гореть… Машину не покинул, пошёл на таран, взорвал немецкую батарею, ядрёна вошь.

Мы вернулись, пошли к его дому… Вместо дома, ядрёна вошь, – Шишлов глубоко вздохнул и, помолчав немного, закончил, – большая воронка. Сгорел лётчик, в прямом смысле сгорел.

Охотники вышли, а меня в сон потянуло. Спал с отцом на печке деревенской. Встали затемно, шли по лесу за егерем. Он всех расставил по номерам, а сам со своим сыном и со мной пошёл в загон. Егерь мне даже колотушку дал. Шли краем леса километра два.

– Вона в том сосняке сохатый. Вы, значит, это, ребята, – повернулся он к нам, – идите до поляны. Направление вам вона – высокая ёлка, а я возьму правее, замыкать буду. Шагов через сто лупите в колотухи.

Мы пошли, забили в колотушки, залаяли по-собачьи: ай-ай-ай-ай (так кричат на охоте). Из соснячка (я это увидел) вышел лось, направляясь прочь от нас и навстречу своей гибели. Сохатый (крупный, с большущей короной рогов) ближе всего к Шишлову в засаде оказался. Военный лётчик бил без промаха – с первого выстрела завалил лося. Зверя освежевали, разделили тушу на равные части по количеству охотников, включая егеря. Началась жеребьёвка – кому что выпадет. Мой папа стоял спиной к разделанной лосятине со списком участников дележа, а егерь, указывая на отдельную груду мяса, спрашивал:

– Кому?

– Шишлову. – Отец произносил фамилию охотника, и тот забирал свою долю. Фамилию его папа отмечал в списке галочкой.

– Кому?

– Щербакову.

Все охотники без обид забирали то, что им выпало, а герою – отличившемуся Шишлову – полагались ещё голова и ноги. Голову он взял, сказав, чучело сделает, а ноги отцу отдал, вернее, мне, да присказкой сопроводил:

– А Серёньке ножки – топтать отцовские дорожки, – и добавил для всех: – Лучше жены Петра Никаноровича холодца никто не варит.