Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Як це можно, щоб Божий хлиб на гною рос!», — скажет бывало хлебороб. — «Може яки там кацапы-москали по гною сиють, так они в лаптях ходють, и Бог у них чи есть, чи нема».

С чистой земли люди хотели чистый хлеб получать, ну, а если недород, а то и вовсе неуродило, так то по Божьей воле.

Тимофей пересек площадь, постоял с мужиками у волостного правления, пошел дальше и у церкви повстречал хуторянина, которому уже давно обещал починить косилку. Но потолковать им не пришлось, так как из церкви вышел отец Никодим — дороднейший и благообразнейший из всех сельских священников, бытовавших тогда на Руси — и хуторянин оборвал разговор с Тимофеем. Рысцой-рысцой, побежал он к духовной особе; на бегу помахивал кнутом, как бы самого себя по заду стегал, подгоняючи. Чуть не ударившись головой в объемистое чрево отца Никодима, хуторянин застыл в ожидании благословения.

«Ты, чадо мое духовное, нынче третий или четвертый раз под благословение сигаешь», — строго сказал священник.

«Так я ж, батюшка, с хутора. От нас до твоего святого благословения черта лысого доберешься», — проговорил хуторянин тонким, въедливым голосом.

Отец Никодим опростал руку из широкого рукава малинового подрясника, взмахнул ею сверху-вниз, справа-налево, и со стороны казалось, что он пнул хуторянина в лоб, дал щелчка под подбородок, а потом наотмашь хлестнул по одной и другой щеке. Пока о. Никодим благословлял усердного богомольца, Тимофей успел с площади ускользнуть, не дал отцу Никодиму, как до этого, подловить его и привести к той части церковной ограды, где одна секция выпала из кирпичного гнезда и требует от Тимофея приложения рук. Работа не то, чтоб большая, для церкви и большее сделаешь, но все-таки дня три она возьмет, а летом день неделю кормит. Посмеиваясь в бороду, очень довольный тем, что отец Никодим промашку дал, Тимофей скоро был у своего двора и первым делом в кузню заглянул. Кликнув Якова, он указал ему на обтянутое шиной колесо — на ободе проступали подпалины.

«Коваль из тебя, як из гусака иноходец», — строго сказал он. — «Мало я тебя учил шины натягивать без перекала?»

Яков молчал: отец прав. Чертовы подпалины были незаметными, пока колесо на наковальне обрабатывали в железо, а остыло, и все грехи наружу вылезли.

«Где мать?», — спросил отец, и было видно, что он уже отошел, забыл о колесе.

«В сарае», — ответил Яков. — «Ждет вас, батя, прямо не дождется».

Тимофей посмотрел на старшего сына, уловил в его прищуренных глазах смешок, хотел тут же вспылить, но вдруг взволновался и шагнул во двор, прямо к сараю повернул. Яков вернулся в кузню. По кузнечному делу он был за главного, отцу только в умении уступал, и когда хаяли его работу, сердился.

«Батько, як тот неезженный жеребчик, в сарай скакнув», — сказал он братьям, в такой смутной форме высказывая обиду на отца.

Сергей поставил кувалду у наковальни, вытер пот с лица.

«Я всё думаю, як то бувает? Бачили, яка чиста дитына? Рази можно, чтоб така чиста дитына на свит нарождалась?», — спросил он.

«Ты думать думай, а за кувалду держись», — строго сказал Яков, орудуя клещами в горне. — «Пока мы пришли, тетка Вера его облизала, потому и чистый он. Она мабуть усих нас облизывала».

Митька покраснел, представив, как мать и его облизывала.

Тимофей вошел в сарай и опустился на корточки возле жены.

«Вот и слава Богу, вот и хорошо», — сказал он. — «Да чего ж ты плачешь? Радоваться надо! Сын, значит? По голосу сразу угадаешь».

Говорил, а сам расплывался в улыбке. Оказалось, что под могучей бородой есть рот, а во рту белоснежные, нетронутые ни табаком, ни болезнями, ни зубодранием зубы, и всё это может вдруг обнаруживаться, стоит только человеку улыбнуться. Ему хотелось сказать жене что-нибудь особенное, значительное.

«Церковную ограду я завтра же начну чинить. Нужно будет две штанги отковать», — сказал он.

Тетка Вера тихонько плакала, на благочестивое побуждение мужа не откликнулась, а свое сказала:

«Дети осуждают. Старые мы, а я рожаю. Молилась святому Марку, не помогло».

«Это не их щенячье дело, судить нас», — строго сказал Тимофей. Ему было жалко жену. Не зная, чем остановить ее слезы, он погладил ее по голове и хоть не вполне уместно, но очень нежно произнес:

«Дура ты, тетка Вера, да и всё тут».

Помолчал, прошелся из конца в конец сарая, зачем-то переставил вилы, попробовал на ощупь старый хомут, без дела висевший на колышке — кожа высохла, потрескалась — сказал:

«Сколько раз приказывал Митьке смазать хомут. Вот, возьму батог… А как звать его будем, поскребыша-то?»