Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Очевидно, что компилятивно-очерковая манера противоречила жанровому определению, данному в названии, это почувствовал и сам Булгарин: при републикации в собрании сочинений он заменил название на «Картину испанской войны во время Наполеона» [23] Булгарин Ф. В. Соч.: В 10 ч. СПб., 1828. Ч. 7. С. 1–161. . Скорее всего, дело не только в том, что этой заменой он стремился «замести все следы этого эпизода своей биографии», «затушевать личный автобиографический элемент» [24] Алексеев М. П. Указ. соч. С. 111, 112. , – Булгарин нигде и не называет себя участником описываемых событий: ни Мадрида, ни Сарагосы он не брал, в это время, будучи русским кавалеристом, он завоевывал для России Финляндию. В Испании он побывал позже, в 1811 г., в составе французской армии маршала Л.-Г. Сюше, которая действовала в Каталонии и Валенсии – эти события в его сочинении не отражены, однако дали право на литературное высказывание, по традиции названное воспоминанием, поэтому образ повествователя, участника событий, лишен отчетливой субъективной окраски, позволяющей идентифицировать его как биографического автора текста.

Главную сложность представлял для Булгарина сам способ повествования, в котором он попытался совместить историческую правду и художественно-беллетристическую установку. Л. Н. Киселева полагает, что авторская установка в рассматриваемом тексте определяется и исчерпывается «литературной тактикой» Булгарина, стремлением «представить свою “подвижную” точку зрения как проявление объективности» [25] Киселева Л. Н. Фаддей Булгарин о наполеоновских войнах: К вопросу о прагматике мемуарного текста // «Цепь непрерывного предания…»: сб. памяти А. Г. Тартаковского. М., 2004. С. 97. , в чем усматривает сомнительность его нравственной позиции. Однако подобный устойчивый повествовательный принцип в текстах Булгарина вряд ли может быть сведен лишь к тактике, да и его нравственная оценка может быть иной – к примеру, дореволюционным исследователям русской военной прозы (Н. К. Грунскому, Н. Л. Бродскому) в этой установке виделась способность Булгарина отдавать должное противникам и людям любых национальностей и вероисповеданий [26] См.: Грунский Н. К. Наполеон I в русской художественной литературе // Филологический вестник. 1898. Т. 40. № 3/4. С. 295; Бродский Н. Л. Из литературных отражений Отечественной войны // Отечественная война и ее причины и следствия. М., 1912. С. 175–176. .

При этом отмеченная подвижная точка зрения определенно принадлежит сознанию, носителем которого является польский офицер, чей голос сливается с голосами других офицеров наполеоновской армии, от которых неотличим и голос самого автора. Так, большой многостраничный фрагмент представлен как записки вестфальского офицера, субъектные маркеры повествования («я», «мы») в этом случае относятся к автору названных записок [27] Этот прием запутал даже Л. Н. Киселеву, которая сочла рассматриваемый фрагмент личным воспоминанием Булгарина, упоминающего своего начальника генерала Лоазана, хотя оно не может быть таковым даже хронологически (см.: Киселева Л. Н. Указ. соч. С. 96). . В свою очередь, этот повествователь приводит рассказ майора Радомского, якобы подтвержденный его товарищами и донесением в «журнале военного министра» (с. 63–66). Множественность голосов и свидетельств станет основой приема, характерного для будущей журналистской манеры Булгарина – опираясь лишь на источники и воображение, он описывал события, свидетелем которых не был. К примеру, в выразительном описании взятия испанского госпиталя с точно фиксируемыми подробностями, казалось бы, трудно усомниться в непосредственном впечатлении [28] «Сердце обливается кровью при самом воспоминании, до какой степени исступления доходит род человеческий в истреблении своих собратий. Всепожирающее пламя с густым дымом клубами увивалось вокруг разрушающихся стен; больные, избегая огня, бросались на штыки воинов или, собрав последние силы, ползали среди развалин и пожара, влача изъязвленные члены, прикрытые окровавленными рубищами. Ужасные стоны страдания и вопли отчаяния поражали слух и раздирали сердце. К довершению сей адской картины, прибавились сумасшедшие: всякий из них, по роду своей болезни, смеялся, пел, плакал, плясал или декламировал; бешеные, потрясая цепями, с пронзительными воплями и скрежеща зубами, бросались в ряды и грызли смертоносное оружие, на них обращенное. ‹…› Невинная кровь лилась рекою, и пламя пожирало несчастные жертвы человеческого ослепления. Опускаю завесу на сии ужасные сцены…» (с. 120–121). . Хотя описанная повествовательная стратегия не позволяет определенно утверждать, был ли Булгарин свидетелем этих событий, в то же время она не лишена определенного эффекта: некоторые и по сей день считают, что Булгарин участвовал в описанных им осаде Сарагосы или переходе через Кваркен. Точно так же позднее его беллетристика стала источником для биографических реконструкций. К примеру, П. Глушковский, отметив, что полк Т. Лубеньского, в котором Булгарин воевал в 1812 г., действовал в Литве и Белоруссии [29] Это подтверждают и воспоминания о походе в Россию однополчанина Булгарина Яна Хлопицкого: Chłopicki J. Pamiętnik Jana Chłopickiego porucz[nika] 7 Pułku Ułanów Wojsk Francuzkich, z czasów kampanij Napoleona. Spisany z ustnych opowiadań przez jego syna. Wilno, 1849. , заключает: «Однако точное описание Москвы 1812 г. в романе “Петр Иванович Выжигин” позволяет предположить, что Булгарин побывал в рядах армии Наполеона в древней столице России» [30] Глушковский П. Ф. В. Булгарин в русско-польских отношениях первой половины XIX века: эволюция идентичности и политических воззрений. СПб., 2013. С. 44. . Парадоксально, но именно наличие «чужого» взгляда, в чем упрекают Булгарина, дает эффект подлинности, достоверности описанного. Не в этом ли заключалась авторская интенция? [31] Беллетристическое описание своего творческого метода Булгарин дал в повести «Где она? или Призрак счастия». Фикциональный сюжет рождается на глазах у читателя, инициированный прочитанной накануне героем-повествователем газетой: на одной странице он находит известие об извержении Везувия, а на другой – сообщение об утонувшей в Риме англичанке, остальное «завершает пламенное воображение», создающее во сне увлекательную историю, героем которой и представляет себя повествователь ( Ф. Б. Где она? или Призрак счастия // Северная пчела. 1826. № 10. 23 янв.).