Василий Чуйков: От Сталинграда до Берлина. Воспоминания командующего

Стал ясен мне и конкретный смысл большевистского лозунга: «Мир — хижинам, война — дворцам».

В один из дней я отправился в Кронштадт, чтобы повидаться с братьями. Илью на месте не застал. Он был в карауле. Недолго раздумывая, я лег на его койку и уснул. Проснулся от сильных толчков в спину, вскочил. Передо мной стоял матрос.

— Чуйков, почему ушел из караула?

Он, конечно, обознался — мы с братом были очень похожи. Я спокойно ответил:

— Я Чуйков Василий, родной брат Ильи.

Матрос этот, как я узнал после, был членом отрядного комитета. Он тут же стал расспрашивать меня:

— Как дела у тебя, зачем здесь?

Я рассказал ему о своих думах, ничего не тая. Даже признался, что ищу случая добыть оружие, чтобы отомстить Керенскому за гибель моего лучшего друга. Моя откровенность, очевидно, понравилась собеседнику. Он попросил меня зайти как-нибудь в комитет. Когда пришел брат, я рассказал ему о беседе с матросом, фамилию которого забыл спросить.

— Это товарищ Кузьмин, — ответил Илья. — Замечательный человек, большевик.

…И вот я снова отправился в Кронштадт. Илью я нашел быстро и едва успел сообщить ему о том, что работу все еще не нашел, как к нам подошел Кузьмин. Узнав, в чем дело, он предложил мне остаться в Кронштадте, в учебно-минном отряде. Я растерялся. Стать моряком в семнадцать лет, да еще кронштадтским… Что может быть заманчивей?

— Согласен, спасибо!

От одной лишь мысли, что буду носить флотскую форму, захватило дух…

Через два дня сундучок с пожитками был перевезен в Кронштадт. Меня, как и обещал Кузьмин, зачислили матросом в учебно-минный отряд.

Так началась моя новая, военная жизнь.

Перед Октябрьским восстанием раза два ездил в Питер, на Обуховский завод, к своим землякам-рабочим, узнать, какое у них настроение. Посылал меня туда с этим партийным заданием Кузьмин. Было ясно: обуховцы активно готовятся к выступлению и с нетерпением ждут сигнала.

23 октября началось формирование отрядов моряков-кронштадтцев. Отбирали каждого персонально. Одним предстояло отправиться во второй флотский экипаж, другим — на Балтийский судостроительный завод. Но меня почему-то не включили ни в один из отрядов. Об этом, вероятно, позаботился старший брат Илья. Сам он уехал в Питер с первой группой. Мне было очень обидно — ведь я тоже мог бы разоружать юнкеров. Но обижаться долго не пришлось — через день прилетела радостная весть: вооруженное восстание, руководимое Лениным, победило!.. Нашему ликованию не было предела. В те же дни мы узнали о судьбе второго старшего брата, Ивана, которого потеряли из виду еще несколько месяцев назад. Оказалось, что он в июле попал в тюрьму. Его держали в камере смертников — Иван назвал Керенского предателем революции, палачом рабочего класса. Суд приговорил Ивана к расстрелу, но привести приговор в исполнение тюремщики не успели.

Наступила зима. Финский залив и Неву сковало льдом. Многие моряки перешли из Кронштадта в Питер, где выполняли задания советского правительства. Время было тревожным. Подняли головы враги революции. Они саботировали выполнение решений народной власти, организовывали мятежи. Партия бросила на борьбу с ними наиболее надежные отряды моряков Балтийского флота. На этот раз Илья взял меня с собой. Нас послали на охрану поездов, следующих по железной дороге Москва — Саратов, откуда главным образом подвозился хлеб для центра России. Январь и февраль мы провели на колесах — в теплушках хлебных поездов.

В феврале получили от отца письмо:

«Мироеды, бывшие чиновники, купчишки смущают народ против Советов. Мне мстят за вас. Намедни подожгли ригу. Она сгорела. Семья осталась без хлеба. Нужна ваша подмога…»

Илья в тот же день взял краткосрочный отпуск.

— Едем домой, к отцу! — сказал он мне.

— Надолго?

— Посмотрим.

…Село Серебряные Пруды раскинулось в долине реки Осетр. На правом берегу размещалась его центральная часть. Прямые улицы с домами под тесовыми и железными крышами, высокие заборы. В центре площадь с торговыми дворами и каменными постройками — магазины, лавки, склады. Здесь жили богатые мужики, торговцы, прасолы, мастеровые. Слева, на другой стороне реки, по косогорью и в низине, — разбросанные как попало домишки, избы с ветхими оградами. Эта зареченская часть села называлась Кайманьевской вытью. Здесь жила беднота. Лишь дом моего отца Ивана Ионовича Чуйкова, имеющего огромную семью — восемь сыновей, четыре дочери, выделялся среди двухоконных изб слободы — он был крестовый, с шестью окнами. Ворота на дубовых столбах, вкопанных навечно. Отец, физически сильный и очень энергичный человек, всю жизнь не мог выбиться из нужды, но не мирился с ней и, напрягаясь из последних сил, строился по-солидному, прочно. В селе его звали «силач Ионыч». Когда, бывало, слободы сходились стенка на стенку, отец вставал в середину, и никто не мог устоять против него: кулак пудовый, удар резкий и точный. Но теперь ему было не до кулачных боев: сгорела рига, не осталось ни мешка семян на весенний сев, ни меры зерна на помол.