Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

С деревенскими ребятами мне было проще, чем с ленинградскими, — мы были слишком разными, чтобы выяснять отношения. Научился понимать своеобразный язык тех мест. «Но-о» вместо «да», «испотки» вместо «перчатки». «Бестошный» — «придурковатый». Местного сумасшедшего называли «Ванька Бестошный».

Но порой эвакуированные и деревенские друг друга не понимали вовсе. Когда я рассказал соседу по парте о легковых машинах, которые возят пассажира, куда он скажет (попросту говоря, о такси), тот решительно и бесповоротно не поверил. Автомобиль (грузовик) приезжал в деревню за всю нашу эвакуационную жизнь лишь однажды.

Как всякий угнетенный человек, я хотел играть в угнетателя. Страх перед школой породил стремление к игре в учителя. Мама раздобыла старый школьный журнал, заполнение его собственной рукой было актом сладостным. Школьников изображали разные фигурки — мишки, слоники. Отличницу звали «Слона Яблочкина». Двоечником был медведь по фамилии Топтыгин.

Было еще повальное увлечение созданием государств — своего рода Швамбраний. С гербом, флагом, историей, валютой. Назывались государства по фамилиям своих демиургов, и мне приходилось несладко: как ни крути, выходила «Германия»! И жаль. С моими мымрочками и их страной Мымростаном я имел и опыт, и вкус к таким занятиям.

В последнее черновское лето, поборов страх, я решился, как и все мальчишки в деревне, ездить верхом. Речь, как нетрудно понять, шла не о прогулках на арабских скакунах по Булонскому лесу, а об отправлении деревенских лошадок, не взятых по слабости или возрасту на войну, в ночное. Тут уж, ерзая без седла на спине хребтистой кобылы, я воображал себя д’Артаньяном, Багратионом, Роландом, князем Андреем и всеми остальными. Лошади делились по единственному признаку — на «мягких» и «жестких». На последних ездить было сущим мучением, но между ребятами существовала безжалостная конкуренция. Чтобы прокатиться на «мягком» и резвом рыжем мерине Майко или на почти грациозной гнедой кобылице Липе, надо было заработать у конюхов определенную репутацию. Или тащиться на рассвете забирать лошадей из ночного — тут конкуренции не было, мало кому хотелось вставать до зари: выбирай любую, а сердитые тетки-конюхи (звали их Пелагея и Фёкла) бывали благодарны за помощь.

Впервые я сел на мерина с мудреным именем, даже почти фамилией, — Ильин Хорько. Он был дряхл, почти неподвижен, на нем никто не хотел ездить, зато и упасть с него было невозможно, и мне предложили его как неофиту, не имевшему права на выбор. Действительно, рядом с этим флегматичным старцем и Росинант показался бы бодрым и резвым скакуном.

И все же ощущение удивительное. Когда это, пусть дряхлое и костлявое, но такое живое, всегда изящное, пусть и «по-старчески», существо, сладостно пахнущее удивительным «лошадиным запахом», покорно повинуется узде, уютно пофыркивает, перебирает ногами, когда ты словно плывешь над миром, чуть покачиваясь, и сердце вздрагивает от страха и блаженства — что может быть лучше? Да и править санями, жестко и как-то эпически скрипящими по льдистой дороге, — прекрасная мужская работа, даже если пыльно-белая кобыла Марьяшка — вялая старица и категорически отказывается бежать рысью.

Конный двор. Чёрная. Рисунок автора. 1944

Я до тонкости познал мудреные секреты конской упряжи и даже смастерил миниатюрные дугу, хомут и чересседельник. Игрушечной лошади у меня не было, зато был почему-то белый медведь, и сбруя надевалась на него.

Вообще именно в Чёрной прикоснулся я к неким первичным радостям бытия. Никогда не любил молока. Но что может сравниться со вкусом холодных, густых сливок на деревянной ложке, которую мне в погребе давала облизать бабка Харитонья, когда я по заведенному обычаю приходил менять наш пайковый хлеб на молоко. Или пенки на только что вынутом из русской печки топленом молоке. Я не пил молока, наверное, несколько десятков лет, но сейчас этот плотный, холодновато-кислый молочный вкус словно взорвался в чувственной памяти, и, как у Пруста из чашки с чаем, всплыл целый рой воспоминаний. А дух избы — запах устойчивой нечистоты (в баню хотя и ходили раз в неделю, а спали не раздеваясь), но животной, не очень противной, смешанной с дымком русской печи, теста, сметаны, старого дерева.

В той же Чёрной обрел я решительную ненависть к принудительному труду. Я и так ленив от природы, а когда насильно заставляют собирать щавель или полоть морковку! Прошло более полувека, но и сейчас, ежели мне рассказывают о радостях походов «по грибы», я не в силах скрыть равнодушия.