Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Мы же, дети, радостно кувыркались в грязи, устраивали на бурных ручьях запруды, пускали кораблики (кто не знает этих детских суденышек из коры с бумажными парусами!), обреченные в водоворотах на гибель. Не помню случайных перемен погоды, она менялась согласно величавым подспудным ритмам — действительно: «пора дождей», пора «великой суши»…

Когда мама была свободна и светило солнце, мы гуляли далеко за пределы деревни. Было одно заповедное место — изгиб широкого спокойного ручья, темные ветви деревьев низко над водой, ряска. У нас с мамой этот уголок назывался «Сказка», он напоминал кадры из фильма «Василиса Прекрасная», там я словно возвращался в довоенное защищенное детство, какое-то собственное «Лукоморье».

Но дети в лагере, конечно, мало грустили. Жили не голодно, играли и веселились. Одна из «прикрепленных мам», актриса, организовала отличный «джаз». Тогда это слово под запрет не попало, да и был-то не джаз, а веселый хор с физкультурно-балетными интермедиями. Но в нем пели — a capella, разумеется, — и новые тогда военные песни, там я услышал (радио ведь не было) и «Прощай, любимый город», и «Землянку», и «Огонек».

Об этой песне — особо. Вскоре после ее появления сочинили и пели в поездах народный вариант:

Сегодняшнему читателю нужен комментарий. «С золотыми» (не защитными) погонами — тыловик! И еще с папиросой, доступной только офицерам в чинах, интендантам, ловким приспособленцам, остальные-то «сворачивали» из махры и газеты. В одной строчке — убийственный набор отрицательных качеств.

Разумеется, в песне боец возвращался героем, целым и невредимым, предательница была посрамлена, но при всей наивности был в этом горький эпос, полный надежд и далекий от барабанного патриотизма.

Самым счастливым событием эвакуационной жизни стал переезд с мамой из лагерной палаты, где жили человек тридцать детей разных полов и возрастов, «на частную квартиру». Сначала это была комнатушка на двух мам и двух их детей — и то почиталось и ощущалось подарком судьбы. А потом и два закутка (мы называли их «комнаты») на втором этаже старой школы — не на пригорке, а в нижней части деревни. Дом дряхлый, комнаты выходили в огромный коридор, зимой там был мороз, как на улице, — между старыми бревнами и досками щели с ладонь, уборная («жан»), естественно, во дворе; в холода, однако, маленьких на улицу не выгоняли, спасались кто как мог.

Детей, которым удавалось жить с мамами — будь то угол в избе или, как у нас, комнатка в казенном помещении — и которые, естественно, продолжали числиться и столоваться в лагере, называли милым именем «домушники». Видимо, классический уголовный смысл этого понятия тогда не был широко известен, и никаких ассоциаций оно не вызывало. Обед выдавался в лагере, я каждый день ходил на кухню с котелком для супа, на который ставилась большая пиала (почему-то распространенная посуда в Чёрной) для второго. Голодным я не бывал (недоедала, конечно, мама), но, когда однажды мне достался откуда-то подарок — ломтик белой булки с кусочком колбасы, я съел булку и колбасу по отдельности. И то и другое было забытым лакомством, и я не понимал, как и зачем можно их есть вместе.

И другое счастье. Редкие книги. Тогда и научился перечитывать!

Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» издательства «Academia» с волшебными иллюстрациями Мориса Лелуара, книга, чудом проникшая в Чёрную. Думаю, ни один роман не вызывал у меня такого пронзительного восторга, такого ледяного ужаса, такого ощущения ослепляющей реальности (хотя Дюма менее всего «изобразителен» и писатель куда как небрежный)… Почему-то я читал его не дома, а в той избе, где угол снимала наша «тетка», а хозяйка угощала меня «шаньгами» — восхитительными ватрушками из темного теста с картошкой, поверх которой блестела коричневая корочка из сметаны… Там, в полутьме, за огромной русской печью (как долго учились ее топить ленинградские дамы, какое это было трудное дело, но какой уютный и мощный жар создавало это загадочное устройство) читал я про мушкетеров. Тогда мне удалось прочесть роман всего раз — волшебная книжка больше не вернулась ко мне. Но как я ее запомнил! И как я пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами, выстроганными из молодых елочек, как наряжались. Я, например, носил украшенную вырезанным из бумаги пером дамскую соломенную шляпу, приобретенную за бесценок в сельпо, где она осыпалась на полке от старости среди довоенных невостребованных товаров, мамину пелерину от нарядного платья — лиловую, на серо-жемчужной шелковой подкладке, кружевной воротничок, обычные детские штаны и башмаки с носками в полоску. Так разгуливали мы по деревне. «Татары крымские», — растерянно сказал, глядя на нас, самый старый, девяностолетний дед, воевавший против (или за?) Колчака.