Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Автором большинства замечательных настольных игр был таинственный человек по фамилии Епишкин. Мое поколение обязано ему многими счастливыми часами.

Была и еще одна игра, вроде бы и ничем не примечательная (в духе все той же «Догонишь — сгонишь»), но с диковинными фигурами-фишками в виде голых пузатых, лопоухих человечков, прозванных у нас дома «мымрочками». Они были настолько милы и выразительны, что появилась страна «Мымростан». Голубые мымрочки были летчиками, зеленые — пограничниками, красные — пехотинцами, желтые управляли боевыми лучами или чем-то вроде гиперболоида инженера Гарина. Все мыслилось военным и героическим. Но главное не это, а всякие другие замечательные события, в этом государстве происходившие. Но это уже из области детских заповедных тайн.

Мымрочки, кстати, у меня сохранились, и одна, со следами почти облупившейся красной краски, стоит на письменном столе и ласково таращится на меня, как и семьдесят пять лет назад. Взгляд на собственный стол поучителен, когда беседуешь с «давно прошедшим». Дощечка из искусственного мрамора — в шестидесятые мы с мамой купили мне такой письменный приборчик с вечной ручкой. Ручка давно сгинула, на ее месте ручка в виде гусиного пера винного цвета — парижская изящная игрушка. Крошечная, вполне кичевая Эйфелева башня, привезенная мне из Парижа в начале шестидесятых художником, о котором я написал свою самую первую книжку, — как ее выкинешь? Сувенирная шпага с гербом того же Парижа, купленная там же, уже мною самим в 1965 году, как и башня, совершенно кичевая, но тоже нежно любимая. И наконец, мымрочки. И пуговица с маминого довоенного платья, которая называлась рубиновой и во время игр служила «драгоценным камнем», она тоже чудом сохранилась…

Оттуда же, из детских тайн, два моих игрушечных медвежонка (никто тогда не знал, что у каждого Кристофера Робина — свой медвежонок, да и о Винни Пухе никто не догадывался) со странными именами — Психозный и Психоватый. Первый был вроде ребенка, трусливого и капризного, а второй олицетворением родителей — рассудительный и взрослый. Существовали эти персонажи материально в виде маленьких прюнелевых медвежат. О них рассказывались и рисовались истории, — например, младший вечно страдал «воспалением среднего хвоста» (по аналогии с моим постоянным воспалением среднего уха), и я лечил его с помощью «хирургических инструментов» (из маминого маникюрного набора).

И конечно, вечные игры: блошки (прыгающие при нажатии пластиночки особой формы), детское домино (с автомобилями, зверюшками, кораблями).

Домашним кино служил «волшебный фонарь» — картонная коробка, оклеенная гранитолем, с объективом и неяркой (чтобы не было перегрева) лампочкой внутри. Он проецировал на экран небольшие диапозитивы, наборы которых продавались в игрушечных магазинах или магазинах «наглядных учебных пособий». Диапозитивы бывали черно-белые, вирированные (сепией, лазурью — словом, одним каким-нибудь цветом) или разноцветные.

Но подслеповатый, пахнущий нагретым гранитолем «волшебный фонарь» сразу забылся, когда появилось чудо техники «аллоскоп» — прибор для показа диафильмов. Он упаковывался в жесткий компактный футляр, наподобие маленькой швейной машины, светил ярко, современно, победно и таинственно пахнул лаком, целлулоидом и металлом и при каждом повороте пластмассовой ручки показывал новую прекрасную и четкую картинку — во много раз увеличенный кадрик диафильма. Диафильмы продавались в цилиндрических пластмассовых или жестяных коробочках. По современным понятиям — настоящие комиксы: картинка с коротким текстом. Бывало, случались диафильмы аж в двух сериях — чуть ли не на сотню кадров. Часто цветные. Какие были «Дикие лебеди» по Андерсену! И вечные сказки, впервые увиденные через аллоскоп, навсегда связались с полутьмой, запахом лака, целлулоида и нагретого металла. Запахом аллоскопа.

Вообще, среди игрушек попадались совершенно невероятные. Как-то отец, склонный к покупке дорогих и экстравагантных подарков, приволок мне на день рождения детский токарный станок с набором резцов. Выточить на нем ничего было нельзя, он, в сущности, и работать вообще не мог, но было интересно…

Детский предметный мир кажется мне сейчас (да, наверное, он на самом деле такой и есть), если угодно, сверхзначительным. Подтверждение — описание модели международного вагона у Набокова («Другие берега»). Каждая вещь была наполнена могучей притягательной силой, чудилась микрокосмом, желанным и романтическим. Готовальня, например. Почему мне так страстно хотелось иметь все эти блестящие циркули, измерители, рейсфедеры, элегантно и шикарно уложенные в бархатные углубления? В конце концов, я выклянчил у мамы готовальню. Правда, не совсем такую, о какой мечтал. Мне купили скромную, предметов на восемь, в коробке, подбитой благородным бежевым бархатом. А грезил я об огромной, с полусотней решительно непонятных штучек и обязательно на ярко-красном плюше…