Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Уже тогда я любил вспоминать, память моя настойчиво возвращала меня к еще недалекому, но все же — былому. Тем более что отделяла меня от этого былого — война.

Я так и воспринимал (и до сих пор воспринимаю) жизнь — как воспоминания о минувшем и ожидание будущего. Настоящее едва ощущалось. Воспоминания же были всегда. Пережитое осознавалось как реальность, лишь став минувшим.

Да и что такое нынешний день, как не наши будущие воспоминания?

Мы всегда живем в «прошлом нашего будущего». Чехов говорил, что русские любят свое прошлое, ненавидят настоящее, а будущего боятся. Прошлое я действительно любил и люблю, оно поэтично, понятно и безопасно. Настоящее если и не мучит меня, то беспокоит, тревожит, чудится неуловимым. В счастливые мгновения я стараюсь поскорее сделать настоящее воспоминанием и овладеть им. А будущего жду с надеждой и тревогой. С младенчества и до сих пор.

Одной из любимых книг моего довоенного детства была повесть Бориса Житкова «Что я видел». Часто ее называли «Почемучка» — по прозвищу главного героя, мальчика, который всех обо всем расспрашивал. В ней рассказывалось о смысле и устройстве простых и не очень простых вещей, окружающих человека, — от паровоза до ключа, от подойника до самолета. Такие книги по-своему не менее важны, чем иные знаменитые романы. Тем более что проза Житкова проста и безупречна.

Когда я еще только начинал делать первые заметки для того, что стало потом превращаться в воспоминания, я думал главным образом о предметах.

Ничто из хранимого нашей памятью не может быть бесполезным, ничто не должно потеряться безвозвратно. Каждый помнит хоть что-то, забытое другими. Или помнит иначе. Относится это, разумеется, не только к вещам, суть которых стремился познать Почемучка, но в еще большей степени к понятиям и суждениям. Однако без точной памяти о предметах и все остальное становится мнимостью.

Надо полагать, читателя скорее привлекают воспоминания либо совсем усредненной личности, почти имперсональные, либо человека знаменитого. Ни к тем, ни к другим я не принадлежу: моя профессия — искусствознание — по определению не приносит славы, даже в случае преуспеяния в ней.

Моя жизнь, как мне кажется, представляет объективный интерес скорее тем, что в социальном смысле я жил и в ситуации фантастически благополучной (до четырех лет), и просто в комфортабельной, и в терпимой материально, но болезненно нестандартной (когда много болел, не общался, да и не хотел общаться со сверстниками, не ходил, естественно, ни в какие детские сады). Жил после войны в самой настоящей нищете, когда приходилось ездить не на автобусе, а на трамвае, потому что это было дешевле на несколько копеек. Прошел и через «познание истины на государственной службе», и через унизительные поиски литературной поденщины.

Хотел бы думать о себе словами Алексея Константиновича Толстого: «Двух станов не боец, но только гость случайный». Отнюдь не диссидент, но и не так чтобы коммунист и пособник. Правый для левых, левый для правых.

С людьми очень знаменитыми (одно упоминание имени которых может сделать текст любопытным или привлекательным) едва ли знаком, да и не стремился, признаться, сводить с таковыми знакомство. Но те, с кем пересекалась моя жизнь, — несомненно, персонажи, способные вызвать всеобщий интерес не известностью, но тесной связью со временем, точно определявшие его социальную и даже просто бытовую (как у Трифонова) трагедию. Думаю, именно они в большей степени олицетворяют эпоху, нежели знаменитости, теснящиеся на страницах многочисленных воспоминаний.

И добавлю словами Хемингуэя: «По причинам, вполне убедительным для автора, многие места, люди, наблюдения и впечатления не вошли в эту книгу. Некоторые из них должны остаться в тайне, а другие известны всем…» А вот иные из людей, мне милых и мною почитаемых, не появились на этих страницах без очевидных причин. Может быть, они слишком связаны с моим настоящим? Не знаю. Вдумываться в это бессмысленно — так случилось.

Поколение, к которому я принадлежу, трудно считать благополучным, но можно назвать счастливым — мы много видели: наша жизнь пришлась и на тридцатые годы, и на войну, и на годы послевоенные, и на все другие — от позднего тоталитаризма и «оттепели» до «темной весны» 90-х. Нам есть что и с чем сравнивать. Не написать об этом, по-моему, смертный грех.

Надеюсь, читатель не упрекнет меня за некоторую вычурность названий, под которыми публикуется новый вариант воспоминаний. Они, как и «Сложное прошедшее» (Passé composé), отнюдь не искусственны.