Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

«Юность» почти сразу же стала событием, причем тогда, пожалуй, мы ощутили это не так определенно, как нынче, спустя более полувека. Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский — главным редактором был Валентин Петрович Катаев, у него был и литературный вкус, и умение ладить с властями, и тщательно отмеренная согласно политическому климату если и не храбрость, то некоторая лихость, и немало свежих и симпатичных вещей мы тогда в «Юности» прочли. Не «Новый мир», конечно, но читали «Юность» все и с удовольствием.

Почти тогда же стал выходить журнал «Иностранная литература». Хотя и предполагалось, что он станет продолжением довоенной «Интернациональной литературы», сходства было немного. Однако в массе «прогрессивной», обязательной почти макулатуры стали появляться и серьезные вещи. Ремарк — «Время жить и время умирать», и Моравиа, а позднее Бёлль, Фолкнер, даже статьи об искусстве, по тем временам почти «формалистическом»…

Там же, в Москве, случилось со мной «чрезвычайное происшествие», сильно повлиявшее на дальнейшую мою жизнь. Хотя, разумеется, было оно лишь «последней каплей».

Вечер около гостиницы «Москва» (уже много дней я в столице, но все еще непривычно, что рано темнеет летом). Люди со спокойными, улыбчивыми лицами, свежей, чистой кожей, пахнущие горькими нездешними духами, — иностранцы. Один из таких явных иностранцев курит сигарету, медвяный заморский дымок медленно растворяется в жарких сумерках. Рядом — столь же очевидный наш молодой человек. Наш, но легко и непринужденно говорящий по-английски. Зависть меня обожгла. Увы, одна из самых мощных мотиваций — для меня, во всяком случае. До сих пор я думаю: если бы не эта встреча, никогда бы не выучил ни одного языка.

Приехав в Ленинград, я взял книжку — адаптированные рассказы о Робин Гуде — и стал ее читать с лихорадочной прилежностью. Вспышки надменных мечтаний о знании языков, подогревавшиеся жалкой болтовней с иностранными моряками и бессильным вожделением при взгляде на иностранные тексты, наконец стали воплощаться в жизнь.

Я просиживал в тихой летней квартире в старом креслице у окна час за часом. Воистину, охота пуще неволи. Через полгода я уже читал (спотыкаясь, конечно) вовсе не адаптированного Диккенса. Купил патефонные пластинки, взял у кого-то взаймы допотопный патефон и слушал замечательные тексты: «I have seen „Lenin in October“. It’s a very good film» (советские учебники иностранных языков состояли в значительной степени из безумных сюжетов, где люди жили в несуществующей реальности, и «Сэм» и «Петя» учились в одной школе). Через год или два мы купили самый дешевый из всех выпускавшихся приемник «Рекорд» с трогательными елочками на приятно светящейся шкале, и я до одури ловил Би-би-си и «Голос Америки» — не столько в поисках запретной информации, сколько чтобы услышать натуральный английский язык. И что-то понимал!

С точки зрения тех времен, английский я, могло показаться, выучил (читал почти без словаря и кое-как — а по тогдашним меркам и довольно прилично — болтал). И настолько его полюбил, что, готовясь к экзаменам, мог для отдыха читать монографии об английских артиклях. На год или два язык стал неодолимой страстью. В таких случаях я теряю представление о времени, перестаю уставать. Если бы с такой же страстностью можно было писать книжки! Но тут природа, видимо, охраняет свои хрупкие создания.

Французский язык, считалось, нам преподают в институте. Тогда я был страстно увлечен английским и научился французскому хоть и значительно лучше, но много позже — лет в тридцать с лишним. В уже иной, взрослой жизни. Хотя и в академии я старался ходить к нашей, уже упоминавшейся, Тамаре Георгиевне и что-то по-французски кряхтеть.

Вся зима 1955/56 года прошла в сумасшедшем чтении английских книг. Мало чем я так увлекался в этой жизни.

Шестого ноября открылось в Ленинграде метро — семь станций. Это был, разумеется, «подарок к празднику», дали покататься. Ну а потом, как водится, закрыли доделывать на несколько недель. Не беда: город ликовал.

От Московского вокзала до «Автова» выросло пять пышных павильонов-тортов (только станции «Владимирская» и «Технологический институт» были встроены в дома) с буквой «М», не красной, как в Москве, а голубой. Колонны, портики, шпили, фризы, барельефы, горельефы, мозаики… Интерьеры — гранит, мрамор, бронза, в «Автове» архитектор Левинсон поставил даже колонны из литого стекла. Сколько скульпторов, мозаичистов, монументалистов, прикладников кормилось вокруг гигантских государственных заказов! Никому не приходило в голову, насколько бессмысленно строить метро, где так много денег уходит на украшения. По-моему, все решительно восхищались, и споры шли в пределах заданной ситуации.