Михаил Герман: Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Сколько я видел их, вальяжно и пошло суетливых, в непременных замшевых или кожаных куртках, самодовольных и вместе мучимых комплексами, — ведь мало кто занимался научно-популярным кино по велению души, куда как чаще просто потому, что не задались дела в кино художественном. Настоящих радетелей популярных просветительских короткометражек было мало. Они-то менее всего рассуждали о специфике кино, и с ними говорить было куда интереснее.

Интересной оказалась и «кухня» съемок: только так понимаешь, с каким трудом снимается даже просто рисунок, как монтируют картину.

А вот «сдавать» фильм — что может быть унизительнее!

Главный редактор — кому известен такой персонаж? А на студии он был царь, бог и парторг ЦК в одном лице — мог вполне серьезно заявить (так произошло при сдаче моего первого фильма), что дикторский текст «недостаточно партийный». Мало того что противно и страшновато, но и непонятно — хоть убейся! А ведь и мысли не возникало возразить, что это, мол, идиотизм, или развернуться и уйти. Да и казалось ли это тогда идиотизмом? Просто тошнило, как от всяких бессмысленных властных ритуалов. Но ведь так и жили люди. Хорошо было бы, конечно, сказать, как страшно страдал я от унижения, как «убивал в себе творчество». Пусть так пишут те, у кого уж очень богатое воображение и неумеренная страсть сохранить чистоту риз. А я безрадостно, но покорно переделывал текст — нагонял в него многозначительный пафос, надеясь сдать фильм и получить гонорар. И сдал, и получил, фильм (его назвали «Простая линия карандаша») имел и некоторый успех, разумеется среди своих. Даже на какой-то фестиваль в Бергамо его посылали, где никакой премии ему, натурально, не досталось, и он канул в Лету вслед за множеством других приличных, но мало кому интересных научно-популярных фильмов.

Тем не менее я вскоре заключил договор на сценарий «Скульптурный портрет», потом еще вышло пять фильмов, я заработал как-то непомерно много денег, потратив мало сил и с избытком — нервов, поскольку, как теперь мне вполне справедливо представляется, львиная часть «творчества» «научно-популярного» сценариста заключается в хождении по студийным коридорам, сидении в просмотровых залах и бесконечных спорах с редактором и режиссером.

Правда, предлагали мне и почетную работу, которая вполне могла бы принести громкий успех. Сценарий фильма «Ленин и искусство». Гарантированная «высшая категория» (о Ленине мог быть только такой фильм или — никакого!), рецензии, фестивали и, конечно, огромные деньги. До сих пор не могу понять, как я нашел в себе силы уклониться. Причем именно уклониться, для прямого отказа был робок. И принципов особых еще не нагулял, и вполне был склонен к конформизму, а поди ж ты! Словно бы побоялся чего-то куда более значительного, нежели собственная совесть, как-то уберегся. Так и не знаю, что меня спасло тогда, поскольку утешительное «все так делают» (тогда я не знал ни одного своего коллеги, отмеченного серьезной брезгливостью) всегда было наготове. Кроме того, эта милая тема просто была мне до зелени в глазах неинтересна.

Каменский. Поздней осенью 1963-го в разделе критики «Нового мира» я увидел свое имя. Мою книжку о Домье хвалили! В том, еще великом «Новом мире» Твардовского. И кто — Александр Каменский, самый знаменитый московский критик, первое перо Союза художников!

К счастью, я только через много лет понял, какой случайной и мало относящейся ко мне была эта статья милого Александра Абрамовича. Тогда я еще не знал, что он умел увлекаться любой ерундой, если она укладывалась в его очередную концепцию (а концепции он слагал во множестве). Моя книжка попалась ему под руку как альтернатива другому изданию — из той же серии, которое его сильно разгневало. Конечно, он хвалил меня искренне, но не так уж много все это значило.

Тем не менее именно этой статье обязан я знакомством с Каменским. Зимой 1964-го, будучи в Москве, я ему позвонил. Трепетно отрекомендовался, стал благодарить — привыкнув к церемонной надменности моих старших ленинградских коллег, я сильно робел и прятался за почтительной вежливостью. Каменский прервал мои петербургские изыски и позвал в гости.

Я ожидал увидеть если не роскошный, то, так сказать, многозначительный кабинет, знаменитого снисходительного хозяина, бронзовую, ампирную (или суперсовременную) настольную лампу, чай в кузнецовских чашках, кофе с коньяком.

Александр Абрамович Каменский. 1960-е