Леонид Шебаршин - КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

Надо заметить, что в довольно бурной и не вполне обычной жизни, которой он был обязан Службе, Старик пережил много горестных потерь. Уходили в небытие друзья, родные, незримые для мира помощники, рушилась казавшаяся незыблемой власть и единственно верная идеология («Учение Маркса вечно, потому что оно верно»). Ушло в историю великое государство, которому Генерал был искренне и бескорыстно предан. Оставались мелочи, из них складывался остаток жизни, едва мерцающий лампадным огоньком. Ксю-Ша, милый посланец из прошлого, придавала особый, еще не осознанный смысл нынешнему существованию Генерала. В его старой жизни было много волнующих мгновений, душа на миг возносилась на сияющие высоты или падала в пучину отчаяния, но прикосновение к золотистой шерстке, взгляд в бездонные умные глаза маленького вечного существа, наследницы тибетских тайн, успокаивал и примирял с прошлым, настоящим, будущим.

Утратить Ксю-Шу было нельзя, и она, умница, не покидала Старика. «Видно, не все в моей жизни было неправедно, если Ксю-Ша меня посещает», – думал он и суеверно боялся сглазить, спугнуть чудесное видение.

Боялся он напрасно. Ксю-Ша была частью его самого и могла исчезнуть только с ним самим. Генерал этого не знал. Если бы он ненадолго задумался, то непременно догадался бы, что, пожалуй, именно в незнании заключается главное, чем жив человек.

«Прежде, давно, в лета ранней юности, в лета безвозвратно мелькнувшего детства, мне было весело каждый раз подъезжать к незнакомому месту… Теперь равнодушно, безучастно гляжу на дорогу…» Свиридов и Гоголь…

«На годы, на десятилетия искренние слова и неброская русская мелодия определили не просто настроение, а восприятие жизни, – торопился записать случайно возникшее впечатление Генерал. – В далеком 75-м году, в пустой и гулкой квартире в басурманском городе Дели зазвучала для меня эта музыка, эти простые старинные слова. Мне было весело и бездумно шагать по жизни. Все было продумано за меня людьми мудрыми и всевластными, у каждой трудности было заранее заданное решение. Они похлопывали меня по плечу, когда я находил это решение, подсказывали, если я запинался, наказывали, если я искал неправильные, на их взгляд, пути. Все было просто. Потребовалось много времени, чтобы понять, что любой человек есть преимущественно сумма сомнений, предположений, ошибок, заблуждений, что всеведущие и всемогущие эти люди лишь пытались перекладывать тяготу своего неведения и неуверенности на наши плечи. Умудренность – это та цена, которую мы платим за утрату надежды на вечное блаженство, – “блаженны нищие духом”. “Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом”…»

Здесь автор, незримо наблюдавший за Генералом и терпевший все его мудрствования, не выдержал.

– Слушай, Старик!

Генерал вздрогнул и выронил перо, растерянно оглядываясь по сторонам. Ничего, кроме мелькнувшей синички да еловых лап и по-весеннему ярких облаков он не увидел.

– Слушай, слушай! Не прикидывайся дураком!

Генерал понял, что прикидываться нет смысла, притих и стал слушать.

– Ты ведь давно понял, что тебя обманывают и с твоей помощью обманывают других?

– Нет, недавно. Относительно недавно, – встопорщился Генерал. – Тому лет двадцать.

– Ты пытался ли хоть кого-то увести от обмана?

– Честно, пытался. Я никогда не врал своим подчиненным и партнерам. Кубинцы, немцы, Наджибулла…

– Лукавишь! Ты передавал им вранье Горбачева, делая вид, что сам ему веришь.

Возразить было нечего. Чужую ложь Генерал излагал убедительно, но до поры до времени, до того предела, когда она стала невыносимой.

– А ты спроси Бермудеса! Врал я ему? (На разъяснения Генерала о делах в Советском Союзе начальник кубинской разведки ответствовал кратко: «Todo claro» – все ясно.) Спросить Наджибуллу было нельзя: его окровавленный труп висел перед воротами президентского дворца в Кабуле, прежде чем быть похороненным в Гардезе.

– А подчиненным? Ведь у тебя было несколько тысяч подчиненных, умных, грамотных, самоотверженных людей. Куда ты их завел?

– Мне хочется верить, что я был первым начальником, говорившим людям правду. Пусть они, а не ты меня судят…

На этой тираде Генерал запнулся. Показалось, что даже про себя, особенно про себя, наедине с памятью и совестью, такие декларации звучат хвастливо. Склонность приукрасить прошлое и преувеличить собственные заслуги или затушевать грехи свойственна всем без исключения ветеранам. Это вещь естественная, вроде седины или лысины, от ветеранской воли не зависящая. Плохие офицеры были, а плохих ветеранов в природе не существует. Все это Генерал узнал еще тогда, когда распоряжался чужими судьбами. Теперь распоряжаться было некем. Надо было на всякий случай разобраться с самим собой. На какой случай? В этом тоже предстояло разобраться.