Марк Любомудров - Федор Волков

Федор со временем привык к аскетическому быту, к суровому по-монастырски распорядку жизни. Трудолюбие, нравственная чистота, умеренность в еде, отвращение к пьянству и курению — эти качества окрепли в юноше за долгие годы не очень-то легкой московской жизни, наполненной напряженной учебой. И весь дальнейший путь Волкова — красноречивое подтверждение его духовной стойкости и нравственной требовательности.

«Жития был трезвого и строгой добродетели», — напишет позднее первый его биограф Н. И. Новиков.

Аскетизму был верен Федор и в личной жизни, до конца дней оставшись холостым. Быть может, крепко осели на сердце внушения заиконоспасских наставников, призывавших к строгой личной жизни и отречению от мирских, житейских побуждений и забот.

Не прошло и года, как Федор вполне освоился с новым для него городом. Многолюдная, шумная, пестрая, богатая контрастами Москва перестала пугать его. Он уже не шарахался, не разбирая дороги, в сторону при приближении запряженных цугом парадных вызолоченных карет с застекленными дверцами, которыми правили усатые, в треугольных шляпах кучера, с длинными, напудренными косами, а на запятках стояли высокие гайдуки, одетые гусарами. Не обходил стороной, как в Ярославле, исхудавших, покрытых лохмотьями, с заросшими свирепыми физиономиями колодников, которых днем, связав друг с другом, под присмотром караульного солдата отпускали бродить по улицам — просить милостыню. Не удивлялся неистовым крикам и изощренной брани из раскрытых дверей питейных домов, которых числилось тогда в первопрестольной более полутора сотен.

Юноша любил веселый гомон и толкотню плотно застроенного Китай-города. Выходя из тишины и прохлады академических аудиторий, из-под нависавших мрачноватых каменных сводов на всегда оживленную и говорливую Никольскую, известную как самая людная улица Москвы, он с удовольствием погружался в толпу прохожих. По противоположной стороне тянулись торговые ряды — ножевой, шорный, колокольный, железный, кружевной, ветошный. Здесь же находился и иконный ряд, куда Федор — он и в Москве не оставил занятий рисованием — заглядывал с особым любопытством.

Крепла и превратилась в глубокое увлечение его любовь к книгам, к чтению. Федор вскоре стал завсегдатаем академической библиотеки, но поскольку она была бедновата, то наведывался и в синодальную, и в библиотеку при городской типографии около Красной площади. Ему, как примерному ученику, разрешали иногда брать книги на дом. И Федор просиживал с распахнутым фолиантом дотемна, зажигая сальную плошку — свечи были дороги! И гасил свет только тогда, когда совершавшие дежурный обход ночные стражники, — их чаще называли «крикунами», — начинали колотить палками по ставням обывательских домов с протяжным криком: «Десятый час! Огни гасить!».

Страсть к чтению тогда широко распространилась среди городского населения. В этом смысле Федор Волков оказался подлинным сыном времени. Постоянный, напряженный самостоятельный труд над книгами из разных сфер знания ускорил его духовное развитие. Федор переходил из класса в класс, удивляя своей начитанностью, широтой кругозора.

На первом же году обучения произошли события, которые надолго врезались в его память. В конце ноября 1741 года из Петербурга пришла весть о государственном перевороте — вместо малолетнего императора Иоанна Антоновича (при котором правительницей была Анна Леопольдовна) на престол взошла Елизавета Петровна, дочь Петра Великого. В народе, на улицах и площадях весть вызвала сильное оживление. Переворот был устроен патриотически настроенной русской гвардией, решившей покончить с засильем наглых иноземцев, захвативших ключевые посты центральной власти. Временщики, фавориты Бирон, Остерман и многие другие иностранцы снискали всеобщую ненависть. «Сколько честных, заслуженных людей из россиян немцы в несчастье привели и старались живота лишить и имения… А персоною, к российским честным людям и ко всей нации наипаче злою был Бирон… Виданное ли дело, чтоб Россиею немцы управляли, со времен татарских баскаков позора такого не видели… В разор и беспорядок страну привели, но теперь хватит, ужо посчитаемся с иноземными канальями», — слышалось в толпе, на улице. Передавали друг другу слова, с которыми Елизавета обратилась к гвардейцам: «Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей».