Михаил Жаров - Жизнь, театр, кино

Я переехал из театра на экран, не утруждая себя новыми поисками" лишь новая форма, сшитая в военной мастерской, создавала разницу между двумя Ларцевыми.

И тем не менее специфика кино, аппарат, натурные съемки, отсутствие реакции зрителя, которая вошла в ритм роли, заставили насторожиться. Незаметно для себя я создал другой, менее броский и менее уверенный образ следователя.

Ларцев в кино отличался наблюдательностью, способностью сопоставлять детали и факты и на глазах у зрителя делать выводы. Зритель как бы соучаствует в раскрытии преступления...

Но счастье быстротечно, и часто бывает не там, где ты его ищешь. Вот передо мной письмо за подписью директора Камерного театра И. В. Нежного от 2 сентября 1938 года, то есть того же года, когда была поставлена "Очная ставка":

"Дирекция Московского государственного Камерного театра доводит до вашего сведения, что в/заявление об освобождении от работы переслано на рассмотрение в Управление по делам искусств при Моссовете. До разрешения вопроса просьба приступить к работе в театре".

Что же произошло за такой короткий срок и почему от полного успеха до ухода из театра оказался один шаг? Поссорились? Нет. Разочаровались друг в друге? Нет. Скорее наоборот.

Таиров, когда я сказал ему, что хочу покинуть театр, спокойно спросил:

- Для кино?

- Нет, для театра.

- Какого? - спросил он.

- Малого, - ответил я.

Тогда он удивился, а удивившись, стал убеждать остаться в его театре.

- Вам все даю: хотите ставить - ставьте; хотите только играть - играйте!

Когда я твердо и окончательно решил перейти, он предложил:

- Послушайте, Михаил Иванович, я вам верю и не скрою от вас, что уже поставил вопрос об утверждении вас моим заместителем по художественной части.

Я молчал.

- Неужели наша творческая дружба недостаточно окрепла и вы все-таки уйдете?

- Нет, дорогой Александр Яковлевич, меня с вами связывает столько дорогих и живых нитей, что грубый разрыв их был бы смерти подобен. Поймите меня как человек, как художник... Я хочу в старейшем, прославленном русском театре, в кругу чудесных старух и первоклассных артистов, попробовать свои силы. Я не просился к ним и не искал рекомендаций, скажу больше: предложение это свалилось на меня, как снег на голову, а свалившись, взбудоражило мою фантазию, и я хочу попробовать. Ведь у них, мне кажется, все так же просто, как в кино. Говорят выразительно, но естественно, никакой условной театральности, никаких условных конструкций, от которых я хочу отдохнуть. Все реалистично. Меня это манит. Так не отговаривайте, не противьтесь этому желанию. Отпустите! А если мне там будет все чуждо, будет скучно и душа затоскует, - я вернусь к вам и, как блудный сын, буду просить принять обратно! Поверьте, это так!

Он долго молчал, закинув голову на спинку плетеного кресла. Мы сидели на открытой веранде, глубоко затягиваясь папиросами. Молчание длилось так же томительно долго, как и в первый день нашей встречи, но только теперь он не смотрел на меня, глаза его были закрыты, и что он думал, я в них прочитать не мог.

Выпив глоток нарзана, он улыбнулся (я ужасно любил его улыбку) и ласково сказал:

- Ну, в добрый путь! Желаю счастья на новом месте! Алиса Георгиевна огорчится. Помните, что я всегда с вами!

Это были последние слова, сказанные мне как актеру Камерного театра. Он крепко и дружески пожал мне руку.

Не скрою, ночью я не спал.

В дальнейшем наши отношения с Александром Яковлевичем были самыми сердечными и дружескими...

"Когда же я решился на переход в Малый?" - вспоминаю я сейчас.

Да, началось все это так. В Кисловодске летом 1938 года вместе со мной отдыхала группа актеров Художественного театра, О. Н. Андровская, с которой мы уже подписали договор в новой картине И. Анненского "Человек в футляре", познакомила меня с И. Я. Судаковым. Он в это время перешел из МХАТ в Малый театр и был назначен его художественным руководителем.

Вечера, которые мы вместе проводили в Кисловодске, были полны чудесных, увлекательных разговоров и несбыточных мечтаний о театральном содружестве, которое было когда-то в молодом Художественном театре и в студии Вахтангова.

Илья Судаков, этот темпераментный и увлекающийся человек, был неиссякаем на выдумки; романсы, которые он чудесно пел под собственный аккомпанемент, были и трогательны, и удивительно похожи на пародии. Я его копировал. Он не обижался. Все хохотали. Мы подружились. И однажды после какой-то смешной истории, когда мы оба громко и весело хохотали, он вдруг серьезно сказал: