Лилия Байрамова - Амедео Модильяни

Вот его Обнаженная, положившая левую руку на лоб (1917). Горячее, охристое, словно обожженная глина, тело, голова, как у древнего «негритянского» идола, крутая линия бедер, динамичный, резкий, стремительный силуэт и - о чудо! - кажется, это античность, Древняя Греция, а быть может, Египет возродились в этой красивой и лукавой парижской девчонке.

Да, это древние безвестные мастера научили мыслить его силуэтом, отбирать из тысячи линий две-три единственно нужные, точные и видеть в каждом человеческом теле его формулу, знак. Кажется, его рука сама, без ведома сознания и участия головы, ведет его и,подчиняясь какому- то внутреннему позыву и ритму, создает эти прекрасные силуэты. Вот его Сидящая обнаженная на диване (1917): кажется, одно верное, круглящееся движение руки, и вот этот чудный изгиб, эта льющаяся мелодия, которые доставляют бесконечное наслаждение и сердцу, и глазу.

Портрет Макса Жакоба. Около 1916

Частное собрание

Портрет Анны Зборовской. 1917

Национальная галерея современного искусства, Рим

А вот его Спящая обнаженная, раскинувшая руки (1917). Тут та же Греция, та же античность, та же динамичная диагональ композиции, столь любимая Модильяни, и обрезы ног, которые он любил применять, но вдобавок к этому и ярко-красные губы, как будто с усмешкой, и тонко подбритые брови, и черные, будто подкрашенные, глаза, и бесстыдство раскинувшегося прелестного тела - и вот мы снова не в Греции, а в Париже, в его дешевых углах, и перед нами нахальная и порочная парижская «девочка».

Невозможно представить, чтобы эти яркие, стильные, очень эффектные и нарядные вещи прошли мимо зрителей и ценителей, никем не замеченные и не привлекшие внимание своей терпкой изысканностью и какой-то тонкой дразнящей эротикой и красотой. Но это было именно так. Третьего декабря 1917 года Модильяни с настойчивой подачи Леопольда Зборовского выставил свои работы в маленькой галерее Берты Вейль на улице Тетбу. Это была первая и единственная его персональная выставка, но и она окончилась провалом и неудачей. Комиссар полиции, чей участок находился как раз под носом у галереи, возмутился выставленными в витрине ню Модильяни: ему показалось высшим бесстыдством изображать и демонстрировать публике «срамные волосы» женщин. Выставочка была срочно закрыта, и единственный неизвестный, кто успел закупить одну из работ за довольно приличные деньги, вернул ее дня через два назад.

Вот, собственно, и все. Никто из многочисленных друзей Модильяни - известных поэтов, критиков, маршанов, художников, из тех, кто задавал тон в художественной жизни Парижа, не поддержал его, не купил ни одну из его прекрасных работ, не порекомендовал ее богатому меценату и не попытался пробить брешь в том заговоре молчания, который окружал всю жизнь Модильяни. Более того, поэта Франсиса Карко друзья назвали попросту «идиотом», когда он начал за копейки покупать картины Модильяни и развешивать их у себя дома.

В чем тут были причины? Дурной характер, который отпугивал многих, внезапные вспышки ярости и высокомерное озлобление? Или живопись, которая не совпадала с мейнстримом и казалась многим любительской, немодной, провинциальной? Кто знает? Возможно, и то, и другое.

В любом случае эта постоянная, годами работа «в стол», в никуда, без всякого отзвука и поддержки, без понимания и должной, адекватной оценки хотя бы в кругу самых близких своих друзей, способна была надорвать мужество и не такого человека, как Модильяни. А он был слаб, со слабым здоровьем, с дурными наклонностями и самолюбием, которое не позволяло ему все это теплеть.

Жанна Эбютерн. 1919

Частное собрание

Удивительно ли, что последние два года его жизни превратились в какую-то долгую, затяжную и мучительную агонию, которую, казалось, уже ничто не может прервать. Он двигался к собственной гибели с тем безрассудством, вызовом и с той фатальной решимостью, с какими иные мученики-герои всходят на эшафот. Трудно читать воспоминания видевших его в те страшные годы людей: столько в них неприкрытого ужаса и какой- то непоправимой обреченности Модильяни.