Виктор Конов - Епистинья Степанова

«В глазах неразумных они казались умершими, и исход их считался погибелью, и отшествие от нас — уничтожением; но они пребывают в мире…»

Судьба Епистиньи и ее семьи завораживает трагической красотой.

Если бы все это случилось давным-давно, в старину, каким дивно красивым дошло бы до нас сказание или легенда о матери и девяти сыновьях, словно золотое украшение из древнего кургана.

Но беда матери свежа, до боли обжигает. Жизнь русской женщины, жизнь народа в двадцатом веке воплощены в судьбе Епистиньи во всем трагическом величии.

Когда слышишь ее имя — Епистинья, что переводится с греческого как «Знающая», в воображении рождается что-то могучее, суровое, сибирское. А она была в юности красивой, стройной, улыбчивой девушкой; в молодости — счастливой красавицей женщиной рядом с мужем и сыночками, замечательно пела; в старости — мудрой и благородной… И до старости по-детски обижалась на священника, который дал ей когда-то такое громоздкое имя. Но по силе духа — она редкая, могучая женщина. Словно бы пришла к нам из других веков.

Есть в этой женщине тайна — откуда такая сила духа, откуда ее удивительное благородство, ее неиссякаемая доброта?

Думаешь о ее судьбе и смущенной душой чувствуешь, что прикасаешься к чему-то великому, таинственному, вечному, словно бы в результате геологической катастрофы обнажилась на мгновение часть глубоко сокрытого основания всего сущего на Земле.

Обаяние личности Епистиньи и боль ее сердца так велики, что она легко и естественно встает рядом с героями легенд и преданий.

Когда кто-то принимался сетовать на свою жизнь, на трудности, она говорила: «Когда тебе тяжело, ты вспомни про мою судьбу, и тебе будет легче…»

Осень… Далеко, в моей рязанской деревне, идут холодные скучные дожди, ветер рвет с деревьев бурые листья, морщит лужи, и ползут по небу низкие серые тучи. А здесь, в южнорусских степях, светит ласковое, в середине дня даже жаркое солнышко, по-особому волнуют сердце еще зеленые метлы стоящих рядами пирамидальных тополей, белые хаты хуторов и станиц, утопающие в густых садах. В палисадниках ярко цветут астры, циннии, висят среди листьев темные кисти пахучего позднего винограда. Греет юг душу северного человека!

Хорошо идти под теплым солнышком полевой дорогой в степь.

Степь, степь… Душа радостно откликается на слово. Степь — это простор, ковыль, курганы, орел в небе, это — вольная воля. Но глаза успокаивают сердце: степь совсем не та широкая, ковыльная, вольная, о которой поется в песнях. Куда ни посмотришь — прямые лесополосы, прямые дороги, между ними прямоугольные поля.

Далеко впереди плавают в волнах марева редкие деревья, кустарник, желтеет камыш, это берега речки Кирпили. Большая стая скворцов с шумом устраивается на ветках акаций. Может, это мои, рязанские, уже долетели сюда, продвигаясь на зиму в теплые края?..

Вот и берег Кирпилей, обрывистый, поросший чащами высоченного камыша, который теперь высох, пожелтел и шуршит от легкого ветра, кланяется, машет густыми, мягкими кисточками. Берега реки пустынны.

К самому обрыву подползла чернота распаханного поля, оставив лишь узенькую травянистую полоску, и болит душа — зачем так близко?! Ведь склон — к реке, и после дождя чернозем поплывет туда, заилит дно, захватит с собой удобрения.

Узкая полоска между полем и рекой поросла чертополохом, конским щавелем, крапивой, лопухами. Вьется тропинка, протоптанная рыболовами… Но вот в бурьяне валяются ржавый, с разбитым обухом топор, печная дверца, лезвие лопаты, рваный кирзовый сапог, помятое ведро, сквозь дырявое дно которого проросла трава. Врос в землю белый каменный ребрастый каток, которым когда-то обмолачивали хлеб, перекатывая с помощью лошади по разостланным снопам. Редкие невысокие ивы склонились к воде… Здесь на берегу стоял хутор Шкуропатский: три десятка белых хаток, окруженных садами, и большой панский дом.